Я не злая. Я — хаотично добрая.
Название: О разбитых зеркалах, вампирах и прошлой жизни, о которой многие мечтают, а я не помню.
Автор: Renna
Фандом: original fiction
Рейтинг: PG-13|R (немного крови, немного "крепких словечек", немного "взрослых тем" - в общем, кто предупрежден, тот вооружен)
(деление на части очень условное, просто весь текст не влезал в один пост. на самом деле это один относительно большой текст)
часть№ 2
читать дальшеЯ не скажу, что это сложно. Это – напротив – просто, это естественно, и это то, что происходит в нашем странном мире всегда и везде. Охотники и жертвы меняются местами, масть путается, кровь засыхает.
В нашем странном мире много крови, наш странный мир на ней построен.
Я помню, как впервые увидела его.
…
Я девочка маленького городка.
Маленьких городишек.
Они все одинаковы. Один похож на другой, планировкой, людьми. В маленьких городках прячутся такие, как мы – те, кто пока еще не с ними. Пока еще не на их стороне. Старосты маленьких городков сочувствуют нам. Старосты маленьких городков верят в нас.
В больших городах никто уже не верит.
Да и нет их уже, тех больших городов, о которых с тоской вспоминают помнящие.
…
Я видела большой город. Я видела нынешний большой город, в котором разбиты все зеркала и заколочены все окна. Город, в котором брошенные машины гниют на улицах; в котором потрескавшийся асфальт покрыт слоем липкой грязи; в котором мертвые птицы разлагаются на оторванных защитных сетках.
Я, девочка из маленького городка, видела большой город, видела страх и голод, а еще видела их.
И там же я впервые встретила его.
…
Я стояла внизу, у подножья трибуны.
Трое наших крутили их адский барабан; а их трое называли выпавшие цифры. И счастливчики, с номерами-клеймами на предплечьях, поднимали руки.
Они смеялись.
Он ухмылялся.
…
Я никогда не видела таких как он прежде. Вампиры маленьких городков – они другие. Они не похожи на этих; они даже внешне не похожи на этих. Они как свора бездомных собак – голодные и злые, и голод ослепляет их, делая уязвимыми.
На вампиров маленьких городков мы охотились, и успешно охотились. Мы были хорошими охотниками, ночными кошмарами для ночных кошмаров. И я была хорошей приманкой.
Шнырь всегда был вампиром большого города. Он и сейчас вампир большого города. Но тогда я этого не знала. Тогда я стояла внизу, у подножья трибуны, и наши крутили барабан – адская лотерея, и их низшие стояли в стороне, с плетками и повязками на глаза.
Шнырь ухмылялся.
…
Когда-то это были сказки.
Странные нелюди, манящая привлекательность потустороннего мира. Черная тьма в глазах, затягивающая, гипнотизирующая. Белая кожа и острые зубы.
Мне говорили – раньше это было сказками. Раньше об этом писали книги. Раньше это было модно – влюбиться в вампира. Они не знали, чего хотели.
…
Я помню, как он посмотрел прямо на меня. Как его ухмылка стала другой – не просто ухмылкой, а довольной ухмылкой. Я помню, как стиснула зубы, чтобы не закричать.
Потому что мне стало страшно.
Потому что тогда я впервые подумала – что если мы никогда не выиграем. Что если такие как он – с тьмой, прячущейся внутри – навсегда останутся главными.
И что будет, если он захочет поиграть со мной.
…
А потом он вытащил из колоды карту, даму треф, и надорвал ее. Глядя на меня.
…
…
За грязным стеклом проносится грязный мир. С грязного неба льется грязная вода. Грязь окружает нас, въедается в кожу, впитывается.
Они мудро поступили – они не стали уничтожать нас, помнящих. Они просто оставили нас гнить в грязи, уничтожать самых себя, вырождаться.
Крюк всегда говорил, что такие, как я – последние. После меня не будет помнящих. Да и я-то слишком мала, чтобы помнить.
…
Шнырь молчит.
В полумраке вагона его опять почти не видно, и в этом весь он. Сочетание демонстративного и потаенного, яркого и темного.
Он сидит боком, ноги на сиденье, воротник куртки высоко поднят, скрывает лицо. Иногда мне хочется знать, почему его прозвали Шнырь. Кто прозвал его Шнырь – кто смог столкнуться с ним и выжить. И смогу ли я?
Мои пальцы дрожат. Я боюсь – внутреннее спокойствие это не мое и никогда не было моим.
Я боюсь неопределенности.
…
Я понимаю, что он со мной сделает, только тогда, когда поезд начинает тормозить, и я вижу флаги. Черно-красные флаги; их странные символы на черном фоне.
Рынок.
…
Это как пощечина или же как плевок – я нужна не ему. Он охотился за мной, выслеживал меня, убивал, чтобы заполучить меня – но все это не для того, чтобы я стала его. Не для того он ставил на мне свою метку, не для того отравлял меня своим укусом, не для того делал покорной.
Он просто хочет меня продать.
Я кусаю губы, и это больно.
…
Я помню, как вены набухали кровью, и помню, как его зубы прокусили мою кожу, проникли вглубь. Помню, как из ранок лилась кровь. Помню боль и помню удовольствие – смешанные.
В темной комнате мотеля я принадлежала только ему.
…
Мы выходим. Он чуть подталкивает меня, когда я задерживаюсь в дверях. Я останавливаюсь на платформе и оборачиваюсь, смотрю на других – они выгоняют таких как я толпами, помногу. Я же у него одна.
Небо затянуто сеткой; если смотреть вверх – кажется, что серые облака порезаны на маленькие кусочки-ромбики. Неровные, потому что сетка неровная.
Ветер треплет красно-черные флаги. Впереди гудит рынок – низшие, средние и элитные ряды. Над всем возвышается башня, в ее тени – здание аукциона, тонированное стекло и железо, ничем не украшенное; пугающая, обманчивая простота.
Он снова подталкивает меня, молча. С тех пор, как он сказал – пора домой – он не произнес ни слова.
Я кусаю губы. Хочется смеяться.
…
И все-таки я не выдерживаю. Я останавливаюсь, прижимаюсь спиной к барьеру, тянущемуся вокруг станции, и поднимаю голову.
– Нет.
Мимо нас идут другие. Некоторые оборачиваются, некоторые – наоборот – отворачиваются. Пара низших дергается было в нашу сторону, но Шнырь делает им знак, и они останавливаются.
– Что нет?
– Не продавай меня.
Он ухмыляется.
Вот и весь мой ответ – ухмылка.
– Я сделаю для тебя что угодно, - тихо говорю я. И я действительно готова на все.
Он пожимает плечами.
– Что именно, девочка?
– Все, что ты хочешь.
…
Он наклоняется ко мне. Он подается вперед и наклоняется ко мне. Его рука смыкается на моих запястьях, он легко захватывает оба сразу – его руки больше моих. Прикосновение грубой кожи перчаток к не зажившим еще царапинам болезненно.
Если бы он дышал, я бы чувствовала его дыхание.
Но он не дышит.
…
Его куртка пахнет кровью и дымом. И еще множеством других запахов, запахов дороги, которые невозможно выделить по отдельности, но все вместе они безошибочно узнаваемы.
Его куртка впитала в себя запах городков и городишек, мятежной провинции, моего дома.
Мне все еще хочется смеяться. Я дрожу.
…
– А чего я хочу, девочка? – спрашивает он.
Чуть насмешливо, но и – как мне кажется – с намеком.
Я подаюсь вперед. Я тянусь к нему, хочу прижаться к его телу и проверить – действительно ли оно скользкое и холодное, как они говорят. Его глаза завораживают меня. Тьма внутри – манит.
Я готова сдаться.
Он упирается другой рукой мне в солнечное сплетение, надавливает, отталкивает назад. Я ударяюсь спиной о стену, и это больно – отрезвляющая боль.
Острые зубы тускло поблескивают в сером дневном свете.
– Чего я хочу? – повторяет он.
– Не знаю, - выдыхаю я.
Запутавшаяся и растерянная – да, это правда.
– Вот именно, - если бы он усмехнулся, это было бы легче. Но он в его голосе одно только равнодушие, больше ничего. – Я не хочу ничего из того, что ты можешь мне предложить.
И он тянет меня за собой, к выходу со станции, к турникетам, к рынку.
Я слышу, как поезд снова начинает набирать ход, и я хочу обернуться, но никак не могу решиться.
Когда я все же поворачиваюсь, его уже нет – осталась лишь пустая платформа и рельсы, тянущиеся куда-то вдаль.
…
…
Я называю его просто – Главный Упырь; и это меня успокаивает.
Он не похож на низших, и он не похож на тех, которых я видела. Он другой, еще раз другой; как ни парадоксально – он другой среди других.
В нем нет ничего главного. Ничего особенного тоже. Но он главный.
…
Шнырь стоит ко мне спиной, у окна.
Не смотрит на меня; не смотрит на Главного. Его как будто нет.
Мне хочется, чтобы он обернулся.
…
Главный Упырь касается моего лица. Он приподнимает мою голову за подбородок, заставляет смотреть ему в глаза. Те же узкие, вытянутые зрачки, та же тьма внутри. Но что-то и другое, что-то незнакомое и чуждое.
Другой рукой он поглаживает пластырь на мой шее, кусок простого белого пластыря, под которым не зажили еще две маленькие ранки.
Я надкушенная.
– Значит, это Донья, - говорит он. У него странный голос, слишком чистый, слишком мелодичный. В самом прямом смысле этого слова – он говорит так, словно напевает какую-то песенку, на один и тот же мотив, только слова меняет.
Шнырь фыркает.
– Дона.
Я никогда не обращала внимания на его голос. Я никогда не выделяла его голос среди голосов остальных. Крюк, Шестерка, Люмен… проходные вампиры, проходные люди. Потом Шнырь. Я воспринимала их голоса просто как голоса. Как звуки, из которых складываются слова.
Безразлично.
Но по сравнению с Главным, Шнырь говорит почти по-нашему. Почти как мы.
…
– Я думал, она будет симпатичнее, - замечает Главный.
Шнырь пожимает плечами.
Он не оборачивается и не оценивает меня, не смотрит. И не я одна это замечаю, Главный Упырь тоже хмурится.
У него странные жесты и странная мимика. Как будто он старается походить на нас, копировать нас – но он все равно чужой. Как бы не старался.
И это странно – что Главный старается.
…
– Забери ее.
Шнырь оборачивается. Все-таки оборачивается.
Его лицо ничего не выражает, его движения по-прежнему плавные и осторожные, но мне кажется – он недоволен.
И не просто недоволен.
– Оставь себе, - требует Главный. Именно требует, не предлагает и не советует.
Шнырь фыркает.
– Ты можешь ее потом продать.
– Она станет дешевле, - и у него все тот же ровный, бесстрастный тон.
– Я возмещу тебе разницу.
И он – наконец – пожимает плечами. Соглашаясь.
…
…
Я ни во что не верю.
Я никому не верю.
За окнами ночь, и мы все еще в башне. Внизу горят огни; и здание аукциона похоже на большую сцену – театр теней. Черные силуэты движутся, сталкиваются и расходятся. Я вижу, как одни падают на колени, и как другие заставляют их подниматься. Я чувствую их страх и отчаяние, я понимаю их.
Там, внизу, брошенная своим охотником, своим хищником, я тоже буду такой.
Я вдруг осознаю, что не боюсь Шныря. Это странно и противоестественно, но это начало. Я не боюсь его так, как боюсь других. И пусть дело в отравленном укусе; это остается фактом.
…
Я в той комнате, где он бывает между охотами. Где он отдыхает, прежде чем отправиться в очередной маленький городок мятежной провинции за очередной девочкой-приманкой.
Некоторые любят таких. Это экзотика, и экзотика востребована.
Мне интересно – сколько бы Главный заплатил, если бы я ему понравилась. Если бы я была другой – красивее, ярче. Или, может, раскованнее.
…
Я смотрю по сторонам. Я смотрю на стены, не украшенные ничем, я смотрю на постель, которую едва ли когда-либо разбирали. Он не живет здесь. Он появляется здесь так же, как и везде, но не живет.
И если он не живет здесь – где же его дом?
Я прижимаю колени к груди, и шею снова сводит призрачной болью.
Я слишком много думаю.
…
В Башне не скрипят двери, не скрипят полы. В Башне они могут двигаться бесшумно, подкрадываться. Я не слышу, как он входит. Не замечаю того момента, когда он появляется в комнате.
Не вижу его до того, как он оказывается совсем рядом.
Я гадаю – что будет дальше. Он опрокинет меня на пол, вонзит острые когти в мое тело, сожмет мне горло и прокусит вену. Или возьмет нож и начнет резать – меня, еще живую, на мелкие-мелкие кусочки. Или…
Он бросает мне на колени полотенце. Обыкновенное банное полотенце, которые раньше были и у нас, пока все не износились.
Я поднимаю голову.
Он не ухмыляется. Против обыкновения на его губах нет той самой, привычной, ухмылки. И он смотрит не на меня, а скорее мимо меня, поверх моей головы куда-то в окно.
– Ты можешь вымыться, - говорит он. Ровный голос, как всегда, но каких-то ноток не хватает. Тех, что были раньше.
(рассказать тебе секрет, девочка; хочешь, я расскажу тебе секрет…)
Дверь в ванную приоткрыта.
Я встаю. Он отступает в сторону, чтобы я могла пойти мимо него. Он не оборачивается.
…
Маленькие блестящие шарики выпадают из кармана и рассыпаются по кафельному полу.
Я поднимаю один, и понимаю, что это.
Я улыбаюсь.
И все-таки, они не бросили меня.
…
Я судорожно обыскиваю остальные карманы. Маленькие блестящие шарики бесполезны без главного – детонатора. Но в моих карманах больше ничего нет.
И я вспоминаю Дом Ночных Кошмаров, мою кофту и пояс с кармашками, висящие на спинке стула. Я взяла кофту, но оставила пояс. Я ошиблась. Я поверила, что они готовы бросить меня. Что они готовы сдаться.
Но сдались не они – сдалась я сама.
Мне хочется закричать. Я кусаю губы.
Опускаюсь на пол и начинаю истерично смеяться.
…
…
Он заходит чуть позже. Я все еще сижу на полу, но уже не смеюсь. Мну в руках кофту, и искусанные губы кровоточат.
Он чует мою кровь. Его зрачки стягиваются в узкие вертикальные полоски, почти линии. Зеленовато-желтая радужка темнеет, становится почти коричневой. С красноватым отливом. Ухмылка обнажает острые зубы.
Он чует кровь.
…
У меня нет выбора.
У меня нет вариантов.
У меня нет даже моего любимого слова – нет.
Я могу только приблизить конец, сократить ожидание.
…
Я встаю.
Я поднимаюсь, держась за стену. Кофта падает на пол, полотенце падает на пол. Я тоже хочу упасть на пол, но я не могу.
Ванная комната кажется слишком маленькой и тесной, и он – кажется – слишком близко.
…
Он проводит согнутым пальцем по моим губам. Стирает выступившую кровь. И его острый, загнутый ноготь – коготь – царапает кожу.
Он облизывает палец.
Я хочу закрыть глаза, но не могу. Я смотрю на него, как загнанная жертва на хищника; как попавший в капкан зверек на того, кто ставил этот капкан.
Он приподнимает меня, прижимает к себе и к стене одновременно; и я обхватываю его ногами – не думая, на уровне инстинктов. Мне теперь не надо смотреть на него снизу вверх, а ему не надо наклоняться.
Из душа – я не помню, когда его включала – льется теплая вода; и мокрая блузка прилипла к телу, мокрые волосы липнут к лицу. Вода попадает и на него, стекает по его коже, стекает вниз по непромокаемой куртке.
Его губы касаются моих, его язык скользит по кровоточащим ранкам и трещинкам, слизывая выступающую кровь. Неправильное, наркотическое возбуждение переполняет меня.
Я хочу того, что может быть дальше. Что должно быть дальше. Я хочу еще.
Хочу быть съеденной.
…
Он касается моей шеи. Он проводит рукой по моей шее – осторожно и почти нежно. Его руки холодные – да; но не скользкие, как любили говорить они.
Я наклоняю голову, подставляю ему шею.
И он отталкивает меня.
…
Он зол.
Я ни разу не видела его злым – только раздраженным, там, у Главного – но я точно могу сказать, что он зол.
И злость у него иная, чем у низших.
…
Я не понимаю, что сделала не так.
Попыталась все ускорить, испортила его игру? Может, я должна была кричать и сопротивляться, бороться? Может, еще что-то.
Я не могу спросить. Я могу только стоять, прислонившись к стене, и ждать.
…
Его глаза медленно светлеют.
…
…
Мне снятся странные сны.
В моем странном сне он идет – уходит – от меня, по длинному коридору, где на стенах висят зеркала. Он идет, и зеркала разбиваются, одно за одним; и на месте каждого, в пустой раме, остается карта. Огромная карта – шестерка ли, семерка, король.
Джокер.
И дама треф.
Я хочу окликнуть его, но все вокруг начинает рушиться, Башня рушится. Много метров бетона и железных перекрытий, затемненных стекол и электрических проводов. Все рушится.
…
Я открываю глаза, и в комнате я одна.
Сначала мне кажется, что в комнате я одна. Потом я замечаю ее.
…
Я никогда не видела таких, как она. Я видела всяких – раненых и умирающих, грязных и больных. Но таких, как она я никогда не видела.
Она тонкая, тощая. Она беременна. И на шее у нее ранки – много маленьких, аккуратных ранок; некоторые еще свежие и из них сочится кровь. Белая майка испачкана кровью – она, наверное, вытирала шею ее краем.
Она – воплощение нашего ночного кошмара. Она – та самая типичная вампирская девочка. Или вампирская проститутка. Или просто – та, у которой не было выбора.
Если бы я была ей, я мечтала бы о смерти.
…
Она смотрит на меня в упор, и мне не нравится ее взгляд.
Я сталкивалась с такими, похожими – теми, кто с ними – но ни одна из них не пялилась на меня так. Я знаю, что они завидуют. Знаю, что они боятся.
Но не знаю, на что они способны.
Я только сейчас замечаю ее украшения; их много – серьги, браслеты, какие-то подвески и амулеты. И все они сделаны из костей – белые, обыкновенные кости, и черные, обожженные.
Костяная девочка, называю я ее.
И смотрю по сторонам – надеюсь, что Шнырь вот-вот появится.
…
Она усмехается.
Странная, слишком хищная ухмылка; и она не ее – она его. Эта тощее беременное создание усмехается так, как усмехается Шнырь. Один в один.
А потом она начинает кашлять, и на ее губах выступает кровь. Обыкновенная, и какая-то желтоватая вместе с обыкновенной.
…
– Ты не знала? – хмыкает она.
У нее тихий, хриплый голос – усталость и обреченность, смешанные. Она знает, что умрет. Только сначала то создание, что у нее в животе, прогрызет себе путь наружу. Медленно-медленно убивая ее.
Теперь я пялюсь на нее, на кровь на ее губах, на то, как она прислонилась к стене и обхватила руками живот, на то, как исказилось ее хорошенькое личико. Ей больно.
– Нет, - отвечаю. – Мы всегда убивали таких, чтоб не мучались.
Она пожимает плечами.
– Вы и не таких убивали…, - и добавляет, - … Хозяин хочет тебя видеть.
…
…
Я была наверху, когда Шнырь пытался продать меня Главному. Я стояла в стороне, молчаливая и безразличная – потому что одного осознания того, что я недостаточно хороша для него самого, было достаточно.
У нас не принято считать себя особенными. Вернее, не принято обращать внимания на внешность, внешнюю красоту или же – напротив – уродство. У нас нет красоток. У нас нет мужчин месяца, мира и века. Это все осталось в прошлой жизни, вместе с большими городами и зеркалами в каждом доме.
Красота – их удел. Это они и те, кто рядом с ними должны быть красивыми. Для нас же – красота равна уродству. Красота ассоциируется с ними и только с ними; и красоту надо убивать.
Шестерка как-то сказал, что мы и они похожи в одном – мы стремимся уничтожать красивое. Крюк тогда ударил ему по лицу, наотмашь.
Он ненавидел, когда его сравнивали с ними.
…
Сейчас я снова наверху, и Шныря рядом нет.
Он не пытается меня продать, а Главный не отказывается купить.
И я должна была бы радоваться, но я не рада.
Мне не хватает его. И меня тошнит при одной только мысли об этом. Я не хочу быть второй костяной девочкой. Я боюсь, что мне придется стать такой, как она.
…
Она сидит у ног Хозяина.
Она прижимается к нему. Она тянется вслед за его рукой, когда он перестает рассеянно перебирать ее волосы – причудливо переплетенными шнурками и цепочками с костяными подвесками. Ее шея вся искусана; ее руки все в синяках и царапинах, и большой живот кажется слишком большим для ее маленького, хрупкого тельца.
Она – какая-то странная пародия на тех вампирских девочек, о которых в прошлой жизни писали книги.
Я не хочу быть такой. Ни с кем и ни для кого.
Я кусаю губы.
…
– О чем ты думаешь, Донья? – спрашивает Главный.
Я пожимаю плечами.
Он улыбается.
– Подсказать тебе тему для размышлений? – это не вопрос, и я не должна отвечать. Я и не отвечаю. Я отворачиваюсь от него и его живой игрушки, и представляю, как все это сооружение рассыпается на части. Распадается.
Взрывается.
– Я подскажу. Знаешь ли, у нас принято – у нового хозяина есть два дня, чтобы подтвердить свои виды…, - он щурится.
Я не знаю, что это должно символизировать; я не способна понять ужимок Главного. И никто мне не объяснит.
Костяная девочка следит за мной хищным взглядом.
Хер его знает, где и когда я перешла ей дорогу, но она смотрит на меня так, как мы смотрим на потенциальную угрозу. Или на объект охоты.
Мне не нравится ее взгляд. И мне не нравится взгляд Главного.
– … а он, как вижу, так и не подтвердил свои.
– Двух дней не прошло, - говорю я.
Он встает.
Костяная девочка отпрыгивает в сторону, как вспугнутая кошка.
Он улыбается.
– Я знаю, Донья, я знаю. Но два дня пройдут, - и что-то такое в его голосе. Обещание.
Ненужное обещание, нехорошее обещание.
Он указывает мне на дверь.
– Выметайся.
…
Она догоняет меня на лестнице. Отталкивает низших сопровождающих; хватает меня за руку. Мгновение мне кажется, что она пойдет дальше, что она набросится на меня и начнет рвать в клочья – в лучших их традициях – но она не идет дальше.
Она пока еще не одна из них.
– У тебя есть еще день, - шипит она. – Он любит, когда они сопротивляются
Я вырываю руку.
Хочу пройти дальше, вперед, но вдруг понимаю, что не уверена, что она говорила только о Главном.
– Кто?
– Шнырь. Он любит таких, как ты. Любит, когда они сопротивляются, - повторяет она.
Потом пожимает плечами, и отворачивается.
Один из низших подталкивает меня. Я иду вперед. Продолжаю спускаться вниз.
Я не говорю – спасибо. Я не уверена, что должна ее благодарить.
…
…
– Я знаю, что ты делаешь.
Он ухмыляется. Он стоит ко мне боком; и я вижу только часть ухмылки на его губах, не всю.
Остальное я представляю.
– Ну да, - отвечает он. – Я тоже знаю. Я мою руки.
– Я не об этом.
Он закрывает кран.
Капельки воды падают с кончиков его когтей на пол. Я представляю, как бы это было, если бы вместо воды была кровь.
Густые, вязкие красные капли.
– О.
Он поворачивается ко мне.
Выражение лица, взгляд – все как обычно и все как всегда.
Я понимаю, что перестала быть для него интересной тогда, когда он – наконец – поймал меня. Процесс, а не результат. Процесс – это интересно.
– Я расскажу тебе секрет, - передразниваю его я. Повторяю то, что он сказал мне; еще в прошлой жизни, но не в той, о которой все мечтают, а в моей прошлой жизни. Когда я была приманкой, а он был хищником. – Я никогда не думала, что ты окажешься просто торговцем. Просто сутенером.
Обида?
Да, обида.
Яркая обложка, пустая коробка.
– О, значит как, девочка, - хмыкает он.
Его зрачки вытягиваются в тонкие продольные полоски.
Я не боюсь.
Он не станет портить товар.
А потом его рука сжимается на моем горле.
…
Я чувствую, как мои вены набухают кровью.
Я чувствую, как возвращается страх, или даже не страх – первобытный ужас. Тот самый чистый ужас, который появляется только тогда, когда ты понимаешь, что дальше некуда. Что это конец, и за спиной стена, тупик.
В глазах темнеет.
– Ты думала, я блефую? – спрашивает он. И его голос – мягкий и вкрадчивый; но доносится как бы издалека.
Кровь шумит в ушах.
Я хочу сказать – нет; мое слово. Но я не могу разомкнуть губ.
Я задыхаюсь.
…
Он отпускает меня.
Все так же – отталкивает; и я сползаю по стене вниз, держась за шею. Мне больно.
– Ты блефуешь, - тихо говорю я. – Ты хочешь продать меня Главному, и ты ничего мне не сделаешь.
Он смеется.
Его глаза начинают темнеть.
– Ты играешь, девочка.
…
Он прижимает меня к холодному кафельному полу.
Я дрожу – от холода. Или же это от страха мне холодно.
Страх – то, с чем мы рождаемся и умираем. Страх – это часть всего. Мне хочется смеяться.
Он наклоняется к моему уху. Его щека касается моей; и щетина царапает мою кожу. Мне хочется чувствовать его дыхание; но я знаю, что никогда его не почувствую.
Они не дышат.
– Ты нихера не знаешь, но все равно играешь…, - шепчет он.
Шепот пугает.
– … и мне это нравится.
И его рука скользит вниз, под ремень моих брюк.
…
Я дергаюсь.
Впервые я понимаю, что это страшно.
Что мой план строился на одном только если; что я не учла реакции. Собственной реакции.
Я никогда не думала, что это будет так страшно.
Когда Шестерка лапал меня своими потными ладонями, это не было страшно. Это было противно. И я слышала, как он дышит – тяжело и прерывисто.
Дыхание – то, что отличает нас от них.
Я закрываю глаза. Я мечтаю, чтобы он – наконец – укусил меня; и наркотическое возбуждение вытеснило бы все остальное – страх, испуг и осознание того, что все в корне неправильно.
Я клянусь, что убью его, как только у меня будет возможность.
И если он не убьет меня прежде.
…
Мне не противно, нет.
Мне просто безумно страшно; и я вздрагиваю от каждого его прикосновения. От каждого движения.
Я хочу смеяться, но я не смеюсь. Мои щеки мокрые от слез – я плачу. Смех больше не заменяет мне слезы. Это значит, что я уже не одна из наших.
…
– Пожалуйста, - выдыхаю я.
Он останавливается. Он смотрит прямо на меня; и его глаза слишком близко к моим, и тьма в его глазах все так же рвется наружу.
Он смотрит на меня.
Как смотрел раньше.
Как смотрел тогда, в мотеле.
И в этом что-то есть. Что-то такое, характерное только для него; и я никогда, наверное, не смогу подобрать наше слово для этого чего-то.
Я наклоняю голову.
Подставляю ему шею.
…
И мир вокруг разбивается на мелкие-мелкие кусочки.
…
…
Свет бьет мне в глаза.
Свет кажется слишком ярким, слишком резким – свет раздражает.
После тьмы, сумрака и полумрака, свет режет мне глаза.
…
Все болит.
Я чувствую себя так, словно меня пропустили через мясорубку, а потом кое-как слепили обратно. Кое-как собрали все окровавленные кусочки и сшили их черными, грубыми нитками.
…
Я помню взрыв.
Я помню, как чертова Башня рушилась, как чертова железобетонная махина клонилась на бок и, наконец, рухнула вниз. Я помню, как смялось здание аукциона, сложилось, словно карточный домик. Помню, как горящие обломки падали на разноцветные палатки их рынка.
И помню, как тлели черно-красные флаги.
…
Крюк поит меня водой из железной кружки.
Вода теплая, с привкусом какой-то травы. От нее клонит в сон.
Но я не хочу спать. Пока – я не хочу спать.
Я хватаю его за руку. Я не верю, что он жив – Крюк жив – и что они не бросили меня. Не верю, что я снова окружена своими, и не верю, что в я – наконец-то – больше не приманка. Я теперь одна из них.
И я могу больше не откликаться на имя Дона.
…
Я хочу задать вопрос, но больное горло плохо слушается. И я могу произнести только его имя – Шнырь.
– Он мертв, - говорит Крюк. – На этот раз окончательно. Ты молодец, Донья.
Я закрываю глаза.
Я не чувствую победы.
…
…
Меня зовут Дона из Дома Ночных Кошмаров.
Я могла бы взять себе другое имя. Счастливая – потому, что выжила там, где не могла выжить по определению. Или Дама Треф – потому, что это моя карта, и я всегда ставлю на нее. Или еще какое-нибудь.
Мне много всяких предлагали.
…
Я не знаю, сколько мне лет. У меня нет возраста, потому что его никогда и не было. Крюк нашел меня совсем ребенком, через две недели после того, как кончилась прошлая жизнь, которой я не помню.
…
Я никому не верю.
…
У меня на шее два укуса. Четыре маленькие ранки, которые со временем превратятся в четыре маленьких белых шрама.
А пока я заклеиваю их пластырем.
…
…
( - f - )
Автор: Renna
Фандом: original fiction
Рейтинг: PG-13|R (немного крови, немного "крепких словечек", немного "взрослых тем" - в общем, кто предупрежден, тот вооружен)
(деление на части очень условное, просто весь текст не влезал в один пост. на самом деле это один относительно большой текст)
часть№ 2
читать дальшеЯ не скажу, что это сложно. Это – напротив – просто, это естественно, и это то, что происходит в нашем странном мире всегда и везде. Охотники и жертвы меняются местами, масть путается, кровь засыхает.
В нашем странном мире много крови, наш странный мир на ней построен.
Я помню, как впервые увидела его.
…
Я девочка маленького городка.
Маленьких городишек.
Они все одинаковы. Один похож на другой, планировкой, людьми. В маленьких городках прячутся такие, как мы – те, кто пока еще не с ними. Пока еще не на их стороне. Старосты маленьких городков сочувствуют нам. Старосты маленьких городков верят в нас.
В больших городах никто уже не верит.
Да и нет их уже, тех больших городов, о которых с тоской вспоминают помнящие.
…
Я видела большой город. Я видела нынешний большой город, в котором разбиты все зеркала и заколочены все окна. Город, в котором брошенные машины гниют на улицах; в котором потрескавшийся асфальт покрыт слоем липкой грязи; в котором мертвые птицы разлагаются на оторванных защитных сетках.
Я, девочка из маленького городка, видела большой город, видела страх и голод, а еще видела их.
И там же я впервые встретила его.
…
Я стояла внизу, у подножья трибуны.
Трое наших крутили их адский барабан; а их трое называли выпавшие цифры. И счастливчики, с номерами-клеймами на предплечьях, поднимали руки.
Они смеялись.
Он ухмылялся.
…
Я никогда не видела таких как он прежде. Вампиры маленьких городков – они другие. Они не похожи на этих; они даже внешне не похожи на этих. Они как свора бездомных собак – голодные и злые, и голод ослепляет их, делая уязвимыми.
На вампиров маленьких городков мы охотились, и успешно охотились. Мы были хорошими охотниками, ночными кошмарами для ночных кошмаров. И я была хорошей приманкой.
Шнырь всегда был вампиром большого города. Он и сейчас вампир большого города. Но тогда я этого не знала. Тогда я стояла внизу, у подножья трибуны, и наши крутили барабан – адская лотерея, и их низшие стояли в стороне, с плетками и повязками на глаза.
Шнырь ухмылялся.
…
Когда-то это были сказки.
Странные нелюди, манящая привлекательность потустороннего мира. Черная тьма в глазах, затягивающая, гипнотизирующая. Белая кожа и острые зубы.
Мне говорили – раньше это было сказками. Раньше об этом писали книги. Раньше это было модно – влюбиться в вампира. Они не знали, чего хотели.
…
Я помню, как он посмотрел прямо на меня. Как его ухмылка стала другой – не просто ухмылкой, а довольной ухмылкой. Я помню, как стиснула зубы, чтобы не закричать.
Потому что мне стало страшно.
Потому что тогда я впервые подумала – что если мы никогда не выиграем. Что если такие как он – с тьмой, прячущейся внутри – навсегда останутся главными.
И что будет, если он захочет поиграть со мной.
…
А потом он вытащил из колоды карту, даму треф, и надорвал ее. Глядя на меня.
…
…
За грязным стеклом проносится грязный мир. С грязного неба льется грязная вода. Грязь окружает нас, въедается в кожу, впитывается.
Они мудро поступили – они не стали уничтожать нас, помнящих. Они просто оставили нас гнить в грязи, уничтожать самых себя, вырождаться.
Крюк всегда говорил, что такие, как я – последние. После меня не будет помнящих. Да и я-то слишком мала, чтобы помнить.
…
Шнырь молчит.
В полумраке вагона его опять почти не видно, и в этом весь он. Сочетание демонстративного и потаенного, яркого и темного.
Он сидит боком, ноги на сиденье, воротник куртки высоко поднят, скрывает лицо. Иногда мне хочется знать, почему его прозвали Шнырь. Кто прозвал его Шнырь – кто смог столкнуться с ним и выжить. И смогу ли я?
Мои пальцы дрожат. Я боюсь – внутреннее спокойствие это не мое и никогда не было моим.
Я боюсь неопределенности.
…
Я понимаю, что он со мной сделает, только тогда, когда поезд начинает тормозить, и я вижу флаги. Черно-красные флаги; их странные символы на черном фоне.
Рынок.
…
Это как пощечина или же как плевок – я нужна не ему. Он охотился за мной, выслеживал меня, убивал, чтобы заполучить меня – но все это не для того, чтобы я стала его. Не для того он ставил на мне свою метку, не для того отравлял меня своим укусом, не для того делал покорной.
Он просто хочет меня продать.
Я кусаю губы, и это больно.
…
Я помню, как вены набухали кровью, и помню, как его зубы прокусили мою кожу, проникли вглубь. Помню, как из ранок лилась кровь. Помню боль и помню удовольствие – смешанные.
В темной комнате мотеля я принадлежала только ему.
…
Мы выходим. Он чуть подталкивает меня, когда я задерживаюсь в дверях. Я останавливаюсь на платформе и оборачиваюсь, смотрю на других – они выгоняют таких как я толпами, помногу. Я же у него одна.
Небо затянуто сеткой; если смотреть вверх – кажется, что серые облака порезаны на маленькие кусочки-ромбики. Неровные, потому что сетка неровная.
Ветер треплет красно-черные флаги. Впереди гудит рынок – низшие, средние и элитные ряды. Над всем возвышается башня, в ее тени – здание аукциона, тонированное стекло и железо, ничем не украшенное; пугающая, обманчивая простота.
Он снова подталкивает меня, молча. С тех пор, как он сказал – пора домой – он не произнес ни слова.
Я кусаю губы. Хочется смеяться.
…
И все-таки я не выдерживаю. Я останавливаюсь, прижимаюсь спиной к барьеру, тянущемуся вокруг станции, и поднимаю голову.
– Нет.
Мимо нас идут другие. Некоторые оборачиваются, некоторые – наоборот – отворачиваются. Пара низших дергается было в нашу сторону, но Шнырь делает им знак, и они останавливаются.
– Что нет?
– Не продавай меня.
Он ухмыляется.
Вот и весь мой ответ – ухмылка.
– Я сделаю для тебя что угодно, - тихо говорю я. И я действительно готова на все.
Он пожимает плечами.
– Что именно, девочка?
– Все, что ты хочешь.
…
Он наклоняется ко мне. Он подается вперед и наклоняется ко мне. Его рука смыкается на моих запястьях, он легко захватывает оба сразу – его руки больше моих. Прикосновение грубой кожи перчаток к не зажившим еще царапинам болезненно.
Если бы он дышал, я бы чувствовала его дыхание.
Но он не дышит.
…
Его куртка пахнет кровью и дымом. И еще множеством других запахов, запахов дороги, которые невозможно выделить по отдельности, но все вместе они безошибочно узнаваемы.
Его куртка впитала в себя запах городков и городишек, мятежной провинции, моего дома.
Мне все еще хочется смеяться. Я дрожу.
…
– А чего я хочу, девочка? – спрашивает он.
Чуть насмешливо, но и – как мне кажется – с намеком.
Я подаюсь вперед. Я тянусь к нему, хочу прижаться к его телу и проверить – действительно ли оно скользкое и холодное, как они говорят. Его глаза завораживают меня. Тьма внутри – манит.
Я готова сдаться.
Он упирается другой рукой мне в солнечное сплетение, надавливает, отталкивает назад. Я ударяюсь спиной о стену, и это больно – отрезвляющая боль.
Острые зубы тускло поблескивают в сером дневном свете.
– Чего я хочу? – повторяет он.
– Не знаю, - выдыхаю я.
Запутавшаяся и растерянная – да, это правда.
– Вот именно, - если бы он усмехнулся, это было бы легче. Но он в его голосе одно только равнодушие, больше ничего. – Я не хочу ничего из того, что ты можешь мне предложить.
И он тянет меня за собой, к выходу со станции, к турникетам, к рынку.
Я слышу, как поезд снова начинает набирать ход, и я хочу обернуться, но никак не могу решиться.
Когда я все же поворачиваюсь, его уже нет – осталась лишь пустая платформа и рельсы, тянущиеся куда-то вдаль.
…
…
Я называю его просто – Главный Упырь; и это меня успокаивает.
Он не похож на низших, и он не похож на тех, которых я видела. Он другой, еще раз другой; как ни парадоксально – он другой среди других.
В нем нет ничего главного. Ничего особенного тоже. Но он главный.
…
Шнырь стоит ко мне спиной, у окна.
Не смотрит на меня; не смотрит на Главного. Его как будто нет.
Мне хочется, чтобы он обернулся.
…
Главный Упырь касается моего лица. Он приподнимает мою голову за подбородок, заставляет смотреть ему в глаза. Те же узкие, вытянутые зрачки, та же тьма внутри. Но что-то и другое, что-то незнакомое и чуждое.
Другой рукой он поглаживает пластырь на мой шее, кусок простого белого пластыря, под которым не зажили еще две маленькие ранки.
Я надкушенная.
– Значит, это Донья, - говорит он. У него странный голос, слишком чистый, слишком мелодичный. В самом прямом смысле этого слова – он говорит так, словно напевает какую-то песенку, на один и тот же мотив, только слова меняет.
Шнырь фыркает.
– Дона.
Я никогда не обращала внимания на его голос. Я никогда не выделяла его голос среди голосов остальных. Крюк, Шестерка, Люмен… проходные вампиры, проходные люди. Потом Шнырь. Я воспринимала их голоса просто как голоса. Как звуки, из которых складываются слова.
Безразлично.
Но по сравнению с Главным, Шнырь говорит почти по-нашему. Почти как мы.
…
– Я думал, она будет симпатичнее, - замечает Главный.
Шнырь пожимает плечами.
Он не оборачивается и не оценивает меня, не смотрит. И не я одна это замечаю, Главный Упырь тоже хмурится.
У него странные жесты и странная мимика. Как будто он старается походить на нас, копировать нас – но он все равно чужой. Как бы не старался.
И это странно – что Главный старается.
…
– Забери ее.
Шнырь оборачивается. Все-таки оборачивается.
Его лицо ничего не выражает, его движения по-прежнему плавные и осторожные, но мне кажется – он недоволен.
И не просто недоволен.
– Оставь себе, - требует Главный. Именно требует, не предлагает и не советует.
Шнырь фыркает.
– Ты можешь ее потом продать.
– Она станет дешевле, - и у него все тот же ровный, бесстрастный тон.
– Я возмещу тебе разницу.
И он – наконец – пожимает плечами. Соглашаясь.
…
…
Я ни во что не верю.
Я никому не верю.
За окнами ночь, и мы все еще в башне. Внизу горят огни; и здание аукциона похоже на большую сцену – театр теней. Черные силуэты движутся, сталкиваются и расходятся. Я вижу, как одни падают на колени, и как другие заставляют их подниматься. Я чувствую их страх и отчаяние, я понимаю их.
Там, внизу, брошенная своим охотником, своим хищником, я тоже буду такой.
Я вдруг осознаю, что не боюсь Шныря. Это странно и противоестественно, но это начало. Я не боюсь его так, как боюсь других. И пусть дело в отравленном укусе; это остается фактом.
…
Я в той комнате, где он бывает между охотами. Где он отдыхает, прежде чем отправиться в очередной маленький городок мятежной провинции за очередной девочкой-приманкой.
Некоторые любят таких. Это экзотика, и экзотика востребована.
Мне интересно – сколько бы Главный заплатил, если бы я ему понравилась. Если бы я была другой – красивее, ярче. Или, может, раскованнее.
…
Я смотрю по сторонам. Я смотрю на стены, не украшенные ничем, я смотрю на постель, которую едва ли когда-либо разбирали. Он не живет здесь. Он появляется здесь так же, как и везде, но не живет.
И если он не живет здесь – где же его дом?
Я прижимаю колени к груди, и шею снова сводит призрачной болью.
Я слишком много думаю.
…
В Башне не скрипят двери, не скрипят полы. В Башне они могут двигаться бесшумно, подкрадываться. Я не слышу, как он входит. Не замечаю того момента, когда он появляется в комнате.
Не вижу его до того, как он оказывается совсем рядом.
Я гадаю – что будет дальше. Он опрокинет меня на пол, вонзит острые когти в мое тело, сожмет мне горло и прокусит вену. Или возьмет нож и начнет резать – меня, еще живую, на мелкие-мелкие кусочки. Или…
Он бросает мне на колени полотенце. Обыкновенное банное полотенце, которые раньше были и у нас, пока все не износились.
Я поднимаю голову.
Он не ухмыляется. Против обыкновения на его губах нет той самой, привычной, ухмылки. И он смотрит не на меня, а скорее мимо меня, поверх моей головы куда-то в окно.
– Ты можешь вымыться, - говорит он. Ровный голос, как всегда, но каких-то ноток не хватает. Тех, что были раньше.
(рассказать тебе секрет, девочка; хочешь, я расскажу тебе секрет…)
Дверь в ванную приоткрыта.
Я встаю. Он отступает в сторону, чтобы я могла пойти мимо него. Он не оборачивается.
…
Маленькие блестящие шарики выпадают из кармана и рассыпаются по кафельному полу.
Я поднимаю один, и понимаю, что это.
Я улыбаюсь.
И все-таки, они не бросили меня.
…
Я судорожно обыскиваю остальные карманы. Маленькие блестящие шарики бесполезны без главного – детонатора. Но в моих карманах больше ничего нет.
И я вспоминаю Дом Ночных Кошмаров, мою кофту и пояс с кармашками, висящие на спинке стула. Я взяла кофту, но оставила пояс. Я ошиблась. Я поверила, что они готовы бросить меня. Что они готовы сдаться.
Но сдались не они – сдалась я сама.
Мне хочется закричать. Я кусаю губы.
Опускаюсь на пол и начинаю истерично смеяться.
…
…
Он заходит чуть позже. Я все еще сижу на полу, но уже не смеюсь. Мну в руках кофту, и искусанные губы кровоточат.
Он чует мою кровь. Его зрачки стягиваются в узкие вертикальные полоски, почти линии. Зеленовато-желтая радужка темнеет, становится почти коричневой. С красноватым отливом. Ухмылка обнажает острые зубы.
Он чует кровь.
…
У меня нет выбора.
У меня нет вариантов.
У меня нет даже моего любимого слова – нет.
Я могу только приблизить конец, сократить ожидание.
…
Я встаю.
Я поднимаюсь, держась за стену. Кофта падает на пол, полотенце падает на пол. Я тоже хочу упасть на пол, но я не могу.
Ванная комната кажется слишком маленькой и тесной, и он – кажется – слишком близко.
…
Он проводит согнутым пальцем по моим губам. Стирает выступившую кровь. И его острый, загнутый ноготь – коготь – царапает кожу.
Он облизывает палец.
Я хочу закрыть глаза, но не могу. Я смотрю на него, как загнанная жертва на хищника; как попавший в капкан зверек на того, кто ставил этот капкан.
Он приподнимает меня, прижимает к себе и к стене одновременно; и я обхватываю его ногами – не думая, на уровне инстинктов. Мне теперь не надо смотреть на него снизу вверх, а ему не надо наклоняться.
Из душа – я не помню, когда его включала – льется теплая вода; и мокрая блузка прилипла к телу, мокрые волосы липнут к лицу. Вода попадает и на него, стекает по его коже, стекает вниз по непромокаемой куртке.
Его губы касаются моих, его язык скользит по кровоточащим ранкам и трещинкам, слизывая выступающую кровь. Неправильное, наркотическое возбуждение переполняет меня.
Я хочу того, что может быть дальше. Что должно быть дальше. Я хочу еще.
Хочу быть съеденной.
…
Он касается моей шеи. Он проводит рукой по моей шее – осторожно и почти нежно. Его руки холодные – да; но не скользкие, как любили говорить они.
Я наклоняю голову, подставляю ему шею.
И он отталкивает меня.
…
Он зол.
Я ни разу не видела его злым – только раздраженным, там, у Главного – но я точно могу сказать, что он зол.
И злость у него иная, чем у низших.
…
Я не понимаю, что сделала не так.
Попыталась все ускорить, испортила его игру? Может, я должна была кричать и сопротивляться, бороться? Может, еще что-то.
Я не могу спросить. Я могу только стоять, прислонившись к стене, и ждать.
…
Его глаза медленно светлеют.
…
…
Мне снятся странные сны.
В моем странном сне он идет – уходит – от меня, по длинному коридору, где на стенах висят зеркала. Он идет, и зеркала разбиваются, одно за одним; и на месте каждого, в пустой раме, остается карта. Огромная карта – шестерка ли, семерка, король.
Джокер.
И дама треф.
Я хочу окликнуть его, но все вокруг начинает рушиться, Башня рушится. Много метров бетона и железных перекрытий, затемненных стекол и электрических проводов. Все рушится.
…
Я открываю глаза, и в комнате я одна.
Сначала мне кажется, что в комнате я одна. Потом я замечаю ее.
…
Я никогда не видела таких, как она. Я видела всяких – раненых и умирающих, грязных и больных. Но таких, как она я никогда не видела.
Она тонкая, тощая. Она беременна. И на шее у нее ранки – много маленьких, аккуратных ранок; некоторые еще свежие и из них сочится кровь. Белая майка испачкана кровью – она, наверное, вытирала шею ее краем.
Она – воплощение нашего ночного кошмара. Она – та самая типичная вампирская девочка. Или вампирская проститутка. Или просто – та, у которой не было выбора.
Если бы я была ей, я мечтала бы о смерти.
…
Она смотрит на меня в упор, и мне не нравится ее взгляд.
Я сталкивалась с такими, похожими – теми, кто с ними – но ни одна из них не пялилась на меня так. Я знаю, что они завидуют. Знаю, что они боятся.
Но не знаю, на что они способны.
Я только сейчас замечаю ее украшения; их много – серьги, браслеты, какие-то подвески и амулеты. И все они сделаны из костей – белые, обыкновенные кости, и черные, обожженные.
Костяная девочка, называю я ее.
И смотрю по сторонам – надеюсь, что Шнырь вот-вот появится.
…
Она усмехается.
Странная, слишком хищная ухмылка; и она не ее – она его. Эта тощее беременное создание усмехается так, как усмехается Шнырь. Один в один.
А потом она начинает кашлять, и на ее губах выступает кровь. Обыкновенная, и какая-то желтоватая вместе с обыкновенной.
…
– Ты не знала? – хмыкает она.
У нее тихий, хриплый голос – усталость и обреченность, смешанные. Она знает, что умрет. Только сначала то создание, что у нее в животе, прогрызет себе путь наружу. Медленно-медленно убивая ее.
Теперь я пялюсь на нее, на кровь на ее губах, на то, как она прислонилась к стене и обхватила руками живот, на то, как исказилось ее хорошенькое личико. Ей больно.
– Нет, - отвечаю. – Мы всегда убивали таких, чтоб не мучались.
Она пожимает плечами.
– Вы и не таких убивали…, - и добавляет, - … Хозяин хочет тебя видеть.
…
…
Я была наверху, когда Шнырь пытался продать меня Главному. Я стояла в стороне, молчаливая и безразличная – потому что одного осознания того, что я недостаточно хороша для него самого, было достаточно.
У нас не принято считать себя особенными. Вернее, не принято обращать внимания на внешность, внешнюю красоту или же – напротив – уродство. У нас нет красоток. У нас нет мужчин месяца, мира и века. Это все осталось в прошлой жизни, вместе с большими городами и зеркалами в каждом доме.
Красота – их удел. Это они и те, кто рядом с ними должны быть красивыми. Для нас же – красота равна уродству. Красота ассоциируется с ними и только с ними; и красоту надо убивать.
Шестерка как-то сказал, что мы и они похожи в одном – мы стремимся уничтожать красивое. Крюк тогда ударил ему по лицу, наотмашь.
Он ненавидел, когда его сравнивали с ними.
…
Сейчас я снова наверху, и Шныря рядом нет.
Он не пытается меня продать, а Главный не отказывается купить.
И я должна была бы радоваться, но я не рада.
Мне не хватает его. И меня тошнит при одной только мысли об этом. Я не хочу быть второй костяной девочкой. Я боюсь, что мне придется стать такой, как она.
…
Она сидит у ног Хозяина.
Она прижимается к нему. Она тянется вслед за его рукой, когда он перестает рассеянно перебирать ее волосы – причудливо переплетенными шнурками и цепочками с костяными подвесками. Ее шея вся искусана; ее руки все в синяках и царапинах, и большой живот кажется слишком большим для ее маленького, хрупкого тельца.
Она – какая-то странная пародия на тех вампирских девочек, о которых в прошлой жизни писали книги.
Я не хочу быть такой. Ни с кем и ни для кого.
Я кусаю губы.
…
– О чем ты думаешь, Донья? – спрашивает Главный.
Я пожимаю плечами.
Он улыбается.
– Подсказать тебе тему для размышлений? – это не вопрос, и я не должна отвечать. Я и не отвечаю. Я отворачиваюсь от него и его живой игрушки, и представляю, как все это сооружение рассыпается на части. Распадается.
Взрывается.
– Я подскажу. Знаешь ли, у нас принято – у нового хозяина есть два дня, чтобы подтвердить свои виды…, - он щурится.
Я не знаю, что это должно символизировать; я не способна понять ужимок Главного. И никто мне не объяснит.
Костяная девочка следит за мной хищным взглядом.
Хер его знает, где и когда я перешла ей дорогу, но она смотрит на меня так, как мы смотрим на потенциальную угрозу. Или на объект охоты.
Мне не нравится ее взгляд. И мне не нравится взгляд Главного.
– … а он, как вижу, так и не подтвердил свои.
– Двух дней не прошло, - говорю я.
Он встает.
Костяная девочка отпрыгивает в сторону, как вспугнутая кошка.
Он улыбается.
– Я знаю, Донья, я знаю. Но два дня пройдут, - и что-то такое в его голосе. Обещание.
Ненужное обещание, нехорошее обещание.
Он указывает мне на дверь.
– Выметайся.
…
Она догоняет меня на лестнице. Отталкивает низших сопровождающих; хватает меня за руку. Мгновение мне кажется, что она пойдет дальше, что она набросится на меня и начнет рвать в клочья – в лучших их традициях – но она не идет дальше.
Она пока еще не одна из них.
– У тебя есть еще день, - шипит она. – Он любит, когда они сопротивляются
Я вырываю руку.
Хочу пройти дальше, вперед, но вдруг понимаю, что не уверена, что она говорила только о Главном.
– Кто?
– Шнырь. Он любит таких, как ты. Любит, когда они сопротивляются, - повторяет она.
Потом пожимает плечами, и отворачивается.
Один из низших подталкивает меня. Я иду вперед. Продолжаю спускаться вниз.
Я не говорю – спасибо. Я не уверена, что должна ее благодарить.
…
…
– Я знаю, что ты делаешь.
Он ухмыляется. Он стоит ко мне боком; и я вижу только часть ухмылки на его губах, не всю.
Остальное я представляю.
– Ну да, - отвечает он. – Я тоже знаю. Я мою руки.
– Я не об этом.
Он закрывает кран.
Капельки воды падают с кончиков его когтей на пол. Я представляю, как бы это было, если бы вместо воды была кровь.
Густые, вязкие красные капли.
– О.
Он поворачивается ко мне.
Выражение лица, взгляд – все как обычно и все как всегда.
Я понимаю, что перестала быть для него интересной тогда, когда он – наконец – поймал меня. Процесс, а не результат. Процесс – это интересно.
– Я расскажу тебе секрет, - передразниваю его я. Повторяю то, что он сказал мне; еще в прошлой жизни, но не в той, о которой все мечтают, а в моей прошлой жизни. Когда я была приманкой, а он был хищником. – Я никогда не думала, что ты окажешься просто торговцем. Просто сутенером.
Обида?
Да, обида.
Яркая обложка, пустая коробка.
– О, значит как, девочка, - хмыкает он.
Его зрачки вытягиваются в тонкие продольные полоски.
Я не боюсь.
Он не станет портить товар.
А потом его рука сжимается на моем горле.
…
Я чувствую, как мои вены набухают кровью.
Я чувствую, как возвращается страх, или даже не страх – первобытный ужас. Тот самый чистый ужас, который появляется только тогда, когда ты понимаешь, что дальше некуда. Что это конец, и за спиной стена, тупик.
В глазах темнеет.
– Ты думала, я блефую? – спрашивает он. И его голос – мягкий и вкрадчивый; но доносится как бы издалека.
Кровь шумит в ушах.
Я хочу сказать – нет; мое слово. Но я не могу разомкнуть губ.
Я задыхаюсь.
…
Он отпускает меня.
Все так же – отталкивает; и я сползаю по стене вниз, держась за шею. Мне больно.
– Ты блефуешь, - тихо говорю я. – Ты хочешь продать меня Главному, и ты ничего мне не сделаешь.
Он смеется.
Его глаза начинают темнеть.
– Ты играешь, девочка.
…
Он прижимает меня к холодному кафельному полу.
Я дрожу – от холода. Или же это от страха мне холодно.
Страх – то, с чем мы рождаемся и умираем. Страх – это часть всего. Мне хочется смеяться.
Он наклоняется к моему уху. Его щека касается моей; и щетина царапает мою кожу. Мне хочется чувствовать его дыхание; но я знаю, что никогда его не почувствую.
Они не дышат.
– Ты нихера не знаешь, но все равно играешь…, - шепчет он.
Шепот пугает.
– … и мне это нравится.
И его рука скользит вниз, под ремень моих брюк.
…
Я дергаюсь.
Впервые я понимаю, что это страшно.
Что мой план строился на одном только если; что я не учла реакции. Собственной реакции.
Я никогда не думала, что это будет так страшно.
Когда Шестерка лапал меня своими потными ладонями, это не было страшно. Это было противно. И я слышала, как он дышит – тяжело и прерывисто.
Дыхание – то, что отличает нас от них.
Я закрываю глаза. Я мечтаю, чтобы он – наконец – укусил меня; и наркотическое возбуждение вытеснило бы все остальное – страх, испуг и осознание того, что все в корне неправильно.
Я клянусь, что убью его, как только у меня будет возможность.
И если он не убьет меня прежде.
…
Мне не противно, нет.
Мне просто безумно страшно; и я вздрагиваю от каждого его прикосновения. От каждого движения.
Я хочу смеяться, но я не смеюсь. Мои щеки мокрые от слез – я плачу. Смех больше не заменяет мне слезы. Это значит, что я уже не одна из наших.
…
– Пожалуйста, - выдыхаю я.
Он останавливается. Он смотрит прямо на меня; и его глаза слишком близко к моим, и тьма в его глазах все так же рвется наружу.
Он смотрит на меня.
Как смотрел раньше.
Как смотрел тогда, в мотеле.
И в этом что-то есть. Что-то такое, характерное только для него; и я никогда, наверное, не смогу подобрать наше слово для этого чего-то.
Я наклоняю голову.
Подставляю ему шею.
…
И мир вокруг разбивается на мелкие-мелкие кусочки.
…
…
Свет бьет мне в глаза.
Свет кажется слишком ярким, слишком резким – свет раздражает.
После тьмы, сумрака и полумрака, свет режет мне глаза.
…
Все болит.
Я чувствую себя так, словно меня пропустили через мясорубку, а потом кое-как слепили обратно. Кое-как собрали все окровавленные кусочки и сшили их черными, грубыми нитками.
…
Я помню взрыв.
Я помню, как чертова Башня рушилась, как чертова железобетонная махина клонилась на бок и, наконец, рухнула вниз. Я помню, как смялось здание аукциона, сложилось, словно карточный домик. Помню, как горящие обломки падали на разноцветные палатки их рынка.
И помню, как тлели черно-красные флаги.
…
Крюк поит меня водой из железной кружки.
Вода теплая, с привкусом какой-то травы. От нее клонит в сон.
Но я не хочу спать. Пока – я не хочу спать.
Я хватаю его за руку. Я не верю, что он жив – Крюк жив – и что они не бросили меня. Не верю, что я снова окружена своими, и не верю, что в я – наконец-то – больше не приманка. Я теперь одна из них.
И я могу больше не откликаться на имя Дона.
…
Я хочу задать вопрос, но больное горло плохо слушается. И я могу произнести только его имя – Шнырь.
– Он мертв, - говорит Крюк. – На этот раз окончательно. Ты молодец, Донья.
Я закрываю глаза.
Я не чувствую победы.
…
…
Меня зовут Дона из Дома Ночных Кошмаров.
Я могла бы взять себе другое имя. Счастливая – потому, что выжила там, где не могла выжить по определению. Или Дама Треф – потому, что это моя карта, и я всегда ставлю на нее. Или еще какое-нибудь.
Мне много всяких предлагали.
…
Я не знаю, сколько мне лет. У меня нет возраста, потому что его никогда и не было. Крюк нашел меня совсем ребенком, через две недели после того, как кончилась прошлая жизнь, которой я не помню.
…
Я никому не верю.
…
У меня на шее два укуса. Четыре маленькие ранки, которые со временем превратятся в четыре маленьких белых шрама.
А пока я заклеиваю их пластырем.
…
…
( - f - )
@темы: рассказ
-
-
27.05.2009 в 01:18-
-
27.05.2009 в 01:23-
-
27.05.2009 в 01:39-
-
27.05.2009 в 01:41Красиво !