Я не злая. Я — хаотично добрая.
Название: О разбитых зеркалах, вампирах и прошлой жизни, о которой многие мечтают, а я не помню.
Автор: Renna
Фандом: original fiction
Рейтинг: PG-13|R (немного крови, немного "крепких словечек", немного "взрослых тем" - в общем, кто предупрежден, тот вооружен)
(деление на части очень условное, просто весь текст не влезал в один пост. на самом деле это один относительно большой текст)
часть№ 1
читать дальшеО разбитых зеркалах, вампирах и прошлой жизни, о которой многие мечтают, а я не помню.
…
…
Мое слово – нет.
Я ни во что не верю. Я никому не верю.
Доверие исчезло в ту ночь, когда появилось нет.
…
Зеркало разбивается.
Осколки стекла вперемешку с кровью; запах, который невозможно забыть, чувства, от которых некуда бежать.
Наркотический, вязкий страх опутывает меня, мешает дышать, кричать, сопротивляться.
Его руки смыкаются на моем горле.
Я задыхаюсь.
Вены набухают кровью. Я чувствую, как она скапливается там, внизу; в глазах темнеет.
Его зрачки – узкие, вытянутые сверху вниз. Его зрачки – узкие черные прорези, разломы, за которыми прячется оно. На его губах запеклась кровь.
Страх порождает покорность. Покорность – безразличие. Мне все равно. Мне просто все равно.
Его зубы впиваются в мою шею. Его зубы прокусывают тонкую кожу, проникают глубже. И кровь, скопившаяся в венах кровь, рвется наружу, навстречу его жадному языку.
…
Я просыпаюсь от собственного крика. От призрачной боли, пронзающей горло. От липкого удовольствия, не желающего меня отпускать.
Я надкушенный плод.
И, иногда, я хочу еще и снова. Я хочу быть съеденной. Я хочу наконец быть съеденной. Иногда.
…
Свет мигает.
Короткие вспышки рвут тьму в клочья, но тьма вновь собирается в единое целое. От света болят глаза. От темноты болят глаза. Промокшая блузка липнет к телу. Спутанные волосы лезут в глаза. Чужие взгляды, чужие руки – касаются, скользят по телу.
Вязкость, липкость и влажность. Прерывистое дыхание.
И я чувствую – он следит за мной.
…
Потрескавшийся кафель, заляпанные грязью зеркала, покрытые ржавчиной железные раковины.
Девушки оборачиваются, фыркают и отворачиваются снова. От дыма кружится голова.
Я открываю кран и наклоняюсь. Глотаю холодную, невкусную воду с привкусом хлорки, размазываю косметику мокрыми ладонями. И стараюсь не смотреть на себя в зеркало.
Я боюсь, что оно начнется снова.
…
– Играешь?
Он стоит у входа, и единственная лампочка находится у него за спиной. Я не вижу его лица – размытые, смазанные черты. Ничего четкого, кроме рук – белая кожа и длинные, загнутые ногти. Когти.
Он раскрывает колоду веером – короли, тузы, валеты; ни одной дамы. Карты в его руках старые и потертые, на некоторых темнеет что-то – грязь или кровь. Я не удивлюсь, если на его картах засохла кровь его жертв.
– Нет.
Нет – мое слово; я произношу его легко и привычно.
– Да, - возражает он. И его губы чуть приоткрываются в странной, чуждой улыбке; белые, острые зубы влажно поблескивают. – Ты играешь, девочка.
Он перебрасывает мне колоду, я машинально протягиваю руку, пытаясь поймать, но карты рассыпаются и падают.
Я смотрю вниз, под ноги – почти вся колода, пятьдесят штук, ни одной дамы.
Он шагает вперед, я отступаю назад.
– Никогда не умела.
Он тихо смеется.
– Я не про карты, девочка, - протягивает руку, и почти касается моего лица. За спиной стена, и дальше отступить некуда. Я смотрю на дверь женского туалета, надеясь, что хоть одна из девушек выйдет. Сейчас. Прямо сейчас. Пока он не успел…, - … ты играешь. Ты дразнишь. Доступность, легкость, прочая хрень. И ты девочка. В полном смысле этого слова. Думаешь, они этого не чуют?
Я пожимаю плечами.
Он убирает руку.
– Угадать, в чем твой секрет? Или, вернее, в чем ваш секрет?
Еще одна карта зажата между пальцами его другой руки. Не той, которой он почти коснулся меня. Другой.
Надорванная карта, дама треф. Он демонстрирует ее мне, а потом прячет. Слишком быстро, чтобы я успела заметить где.
– Осторожнее, девочка. Не всякую тварь можно поймать.
И он уходит. Поворачивается ко мне спиной и уходит. Исчезает за поворотом коридора.
…
Шею снова сводит от боли. От несуществующей, выдуманной боли, воплощения моих подсознательных страхов. Я стискиваю зубы. Меня тошнит.
Дверь открывается.
…
Колокольчик звякает.
– Закрыто.
– Я умею читать, - отвечает он.
Я оборачиваюсь. Он стоит, прислонившись спиной к запертой двери, и все засовы задвинуты, и все замки заперты, но он все равно тут, внутри, вытянул руку и поигрывает шнуром от колокольчика.
Нарушая все запреты.
Такой же, как там – в клубе, и такой же, как раньше – в мотеле, когда все огни потухли и все зеркала разбились. И когда я кричала, но никто меня не слышал.
– Ты одна?
– Нет.
Ложь.
– Да, - он щелкает пальцами. – Ты всегда одна.
Улыбка на губах, острые зубы и длинные клыки. Он гордится собой. Я готова спорить – он гордится собой.
– Рассказать тебе секрет, девочка?
Он отпускает, наконец, шнур и подходит ближе.
Я смотрю на него снизу вверх, не вставая. Страх порождает покорность? Или просто все заранее ясно, и сопротивляться бессмысленно.
Действительно, что я могу?
– Нет.
Он останавливается. Замирает или застывает – слишком резко, слишком быстро, слишком слишком, чтобы я могла хоть на минуту забыть, кто он.
Он смотрит прямо на меня, и я снова вижу его глаза – вытянутые зрачки, две продольные полоски. Вампиры умеют гипнотизировать взглядом?
Не факт.
– Я не хочу знать твоих секретов.
Он смеется.
– Хорошо, Дона.
И исчезает.
…
Дона – это не мое имя. Вернее, не совсем мое. Своего я не помню. Не помню даже, было ли оно.
Все началось с Крюка – он звал меня Донья.
Остальные подхватили. Чего иного можно ожидать от Дома Ночных Кошмаров?
…
У нас есть облезлая вывеска. Даже две, одна должна была светиться во тьме, но лапочки перегорели, а новые никто не стал покупать. За лампочками следил Люмен, и они – очень символично – умерли вместе с ним.
Вторая вывеска – Дом Ночных Кошмаров – в темноте не светится. Ее и на свету-то не особенно рассмотришь. Она просто есть, чтобы можно было ткнуть непрошенного гостя носом – вот, типа, не заметил.
А еще у нас есть это название. Я не знаю, кто его выдумал, но то, что со вкусом у него было плохо – это точно.
…
– Шнырь в городе.
Они возвращаются вдвоем. Крюк весь в крови, Шестерка поддерживает его.
Я выбегаю в коридор, растерянная – смотрю на них и смотрю на дверь, и не знаю, что делать.
– Все, - бурчит Крюк. – Больше не будет. Запри дверь, Дона.
Я слушаюсь. Я привыкла слушаться. Это было тем самым условием, которое поставили они – ты слушаешься, или мы бросаем тебя.
Что угодно, лишь бы они не оставляли меня там.
…
– Шнырь в городе, - повторяет Крюк. Смотрит прямо на меня, на пластырь на моей шее – там след укуса, две ровные, аккуратные ранки.
– Я знаю, - говорю. – Я видела его.
Крюк смеется. Больной, нездоровый смех – Крюк всегда смеется так.
Говорят, в прошлой жизни он убил свою жену и трех ее подруг. Говорят – но про прошлую жизнь вообще много чего говорят.
– Что будем делать? – спрашиваю я. Смотрю сначала на Крюка, потом на Шестерку – Шестерка отводит взгляд, отворачивается. А Крюк все еще смеется.
– Он чует тебя, Дона, - выдавливает он. Сквозь смех, и от этого оно звучит еще более странно. – Ты для него тот самый ебаный магнит на веревочке.
Он перестает смеяться.
Я кусаю губы.
– Я нужна вам, - тихо. – Я приманка, я все еще нужна вам.
Шестерка пялится на доски, которыми забиты окна.
– Да уж, - фыркает Крюк, – … ты как кусок тухлятины, который мы тащим с собой.
Он пьян. Он пьян и ранен, и это могло бы быть его оправданием, если бы мне нужно было придумать ему оправдание.
И он прав. Он просто-напросто прав, потому что я – надкушенный плод – уже не приманка. Уже не Донья, послушная девочка, на которую можно ловить глупых вампиров.
Один укус меняет все.
Две маленькие ранки на шее, две минуты страха, боли и удовольствия.
Они бросят меня. Я знаю – они бросят меня.
Я кусаю губы.
…
Я не помню прошлой жизни.
Они говорят, что я должна хоть немного помнить, но я не помню вообще ничего. Она говорят – все было иначе; я пожимаю плечами. Может, оно и было.
Но я не запомнила.
…
– Спишь?
– Нет.
Шестерка садится на край кровати. Я узнаю его по голосу – в темноте его не видно. Окна забиты досками, чтобы луна не светила внутрь. Чтобы ничего не светило внутрь.
– Извини, Дона, - говорит он. – Крюк решил; я ничего не могу.
Конечно, он не может. Я знаю, что он не может.
Я смеюсь. Тихо смеюсь – тот же смех, что и у Крюка, больной. Я тоже больна, мы все – выжившие – больные.
Смех заменяет нам слезы. Смех заменяет нам слова. Мы смеемся, когда хотим кричать. Мы всегда смеемся. Потому что это смешно.
Иногда я думаю – стоило ли ради этого выживать.
…
Он касается моей руки.
Его пальцы – влажные и липкие, дрожат. Ему страшно, и я не понимаю – почему ему страшно. Потому, что я меченая? Потому, что Шнырь охотится за мной, так же, как мы когда-то охотились за ним, когда нас было много, и когда мы гордо назывались Домом Ночных Кошмаров и обещали изменить мир, вернуть прошлую жизнь.
Один за одним мы умирали, мы сдавались, нас убивали и нас съедали, а мир не хотел меняться, и прошлая жизнь осталась в прошлом. И даже не в моем прошлом.
Я смеюсь, потому что я буду следующей. Его руки дрожат – потому, что он не знает, каким будет он. После меня? После Крюка?
Мы боимся смерти. Все-таки, мы боимся смерти.
…
– Я знаю способ, Дона, - шепчет он. – Я знаю два способа.
Его руки липкие и влажные, и прикосновения мне неприятны. Но я терплю и молчу, жду, пока он продолжит.
Он протягивает мне что-то – холодное и острое. Нож.
– Так он не достанет тебя. Не сможет ничего с тобой сделать.
Мы боимся смерти. Мы боимся умирать.
И я знаю – Шестерка это тоже знает. Знает, что я не убью себя.
– Или?
Его руки скользят мне под футболку. Меня передергивает.
– Ты нужна ему девственницей, - шепчет он. И голос у него дрожит.
(девочка; я расскажу тебе секрет, девочка.)
Это выход. Это простой и правильный выход, по крайней мере, он кажется простым и правильным.
Но я не могу.
…
Зеркало разбивается.
Осколки стекла на полу, босые ноги, теплая кровь, капающая на пол. Голова кружится. Дрожь сотрясает мое тело.
Он лежит на кровати, вытянувшись. Он смотрит на меня, как я шатаюсь, как я чуть не падаю. Он воплощает в себе все то чужое, что есть в нашем мире, все то неправильное и иррациональное.
Их не должно быть здесь.
Когда-то их не было. Но потом они появились, и все стало именно так.
Голова кружится. Я хочу еще.
Я оборачиваюсь, я останавливаюсь. Я готова вернуться назад, я готова…
…
…
Я просыпаюсь.
Вокруг кровь, на простыне кровь, на полу кровь и осколки разбитого зеркала забрызганы кровью.
Я приподнимаюсь, и у меня ничего не болит, и это кажется странным. Если есть кровь – должна быть и боль, без нее никак.
Но боли нет.
…
Я спускаюсь вниз.
Заколоченные окна, недопитая бутылка на столе, грязная посуда в мойке. Даже вывеска на месте, над дверью с внутренней стороны. Все, как и должно быть. Все, как я привыкла.
Кроме зеркал.
Все зеркала разбиты.
И он сидит, откинувшись на спинку стула, ноги на столе, глаза полузакрыты. Он – матьего – здесь.
…
Я замираю.
Крюк называл такие моменты кульминацией. Подбрасываешь монетку, и смотришь, какой стороной вверх она упадет. Черной или белой. Так вот пока она летит – это и есть та самая кульминация.
Он открывает глаза.
…
– Девочка, - произносит он. Насмешливо. Едко даже. – Знаешь, что было бы, если бы твой маленький бойфренд вчера был чуть шустрее?
Я знаю.
Он убил бы меня. Я даже не уверена, что он стал бы пить мою кровь – он мог просто убить, не пачкаясь. Они не любит грязную кровь.
И он охотился за мной только потому, что я чистая.
…
Он вертит в руках все ту же колоду.
Сколько раз она рассыпалась и распадалась прямо на моих глазах. И сколько раз он снова появлялся именно с ней, с той же почти полной колодной из пятидесяти карт. С одной надорванной дамой треф в рукаве.
Эта карта – я.
…
– Пора домой, - говорит он. – Пора возвращаться домой.
…
(с) Полсекунды
Автор: Renna
Фандом: original fiction
Рейтинг: PG-13|R (немного крови, немного "крепких словечек", немного "взрослых тем" - в общем, кто предупрежден, тот вооружен)
(деление на части очень условное, просто весь текст не влезал в один пост. на самом деле это один относительно большой текст)
часть№ 1
читать дальшеО разбитых зеркалах, вампирах и прошлой жизни, о которой многие мечтают, а я не помню.
…
…
Мое слово – нет.
Я ни во что не верю. Я никому не верю.
Доверие исчезло в ту ночь, когда появилось нет.
…
Зеркало разбивается.
Осколки стекла вперемешку с кровью; запах, который невозможно забыть, чувства, от которых некуда бежать.
Наркотический, вязкий страх опутывает меня, мешает дышать, кричать, сопротивляться.
Его руки смыкаются на моем горле.
Я задыхаюсь.
Вены набухают кровью. Я чувствую, как она скапливается там, внизу; в глазах темнеет.
Его зрачки – узкие, вытянутые сверху вниз. Его зрачки – узкие черные прорези, разломы, за которыми прячется оно. На его губах запеклась кровь.
Страх порождает покорность. Покорность – безразличие. Мне все равно. Мне просто все равно.
Его зубы впиваются в мою шею. Его зубы прокусывают тонкую кожу, проникают глубже. И кровь, скопившаяся в венах кровь, рвется наружу, навстречу его жадному языку.
…
Я просыпаюсь от собственного крика. От призрачной боли, пронзающей горло. От липкого удовольствия, не желающего меня отпускать.
Я надкушенный плод.
И, иногда, я хочу еще и снова. Я хочу быть съеденной. Я хочу наконец быть съеденной. Иногда.
…
Свет мигает.
Короткие вспышки рвут тьму в клочья, но тьма вновь собирается в единое целое. От света болят глаза. От темноты болят глаза. Промокшая блузка липнет к телу. Спутанные волосы лезут в глаза. Чужие взгляды, чужие руки – касаются, скользят по телу.
Вязкость, липкость и влажность. Прерывистое дыхание.
И я чувствую – он следит за мной.
…
Потрескавшийся кафель, заляпанные грязью зеркала, покрытые ржавчиной железные раковины.
Девушки оборачиваются, фыркают и отворачиваются снова. От дыма кружится голова.
Я открываю кран и наклоняюсь. Глотаю холодную, невкусную воду с привкусом хлорки, размазываю косметику мокрыми ладонями. И стараюсь не смотреть на себя в зеркало.
Я боюсь, что оно начнется снова.
…
– Играешь?
Он стоит у входа, и единственная лампочка находится у него за спиной. Я не вижу его лица – размытые, смазанные черты. Ничего четкого, кроме рук – белая кожа и длинные, загнутые ногти. Когти.
Он раскрывает колоду веером – короли, тузы, валеты; ни одной дамы. Карты в его руках старые и потертые, на некоторых темнеет что-то – грязь или кровь. Я не удивлюсь, если на его картах засохла кровь его жертв.
– Нет.
Нет – мое слово; я произношу его легко и привычно.
– Да, - возражает он. И его губы чуть приоткрываются в странной, чуждой улыбке; белые, острые зубы влажно поблескивают. – Ты играешь, девочка.
Он перебрасывает мне колоду, я машинально протягиваю руку, пытаясь поймать, но карты рассыпаются и падают.
Я смотрю вниз, под ноги – почти вся колода, пятьдесят штук, ни одной дамы.
Он шагает вперед, я отступаю назад.
– Никогда не умела.
Он тихо смеется.
– Я не про карты, девочка, - протягивает руку, и почти касается моего лица. За спиной стена, и дальше отступить некуда. Я смотрю на дверь женского туалета, надеясь, что хоть одна из девушек выйдет. Сейчас. Прямо сейчас. Пока он не успел…, - … ты играешь. Ты дразнишь. Доступность, легкость, прочая хрень. И ты девочка. В полном смысле этого слова. Думаешь, они этого не чуют?
Я пожимаю плечами.
Он убирает руку.
– Угадать, в чем твой секрет? Или, вернее, в чем ваш секрет?
Еще одна карта зажата между пальцами его другой руки. Не той, которой он почти коснулся меня. Другой.
Надорванная карта, дама треф. Он демонстрирует ее мне, а потом прячет. Слишком быстро, чтобы я успела заметить где.
– Осторожнее, девочка. Не всякую тварь можно поймать.
И он уходит. Поворачивается ко мне спиной и уходит. Исчезает за поворотом коридора.
…
Шею снова сводит от боли. От несуществующей, выдуманной боли, воплощения моих подсознательных страхов. Я стискиваю зубы. Меня тошнит.
Дверь открывается.
…
Колокольчик звякает.
– Закрыто.
– Я умею читать, - отвечает он.
Я оборачиваюсь. Он стоит, прислонившись спиной к запертой двери, и все засовы задвинуты, и все замки заперты, но он все равно тут, внутри, вытянул руку и поигрывает шнуром от колокольчика.
Нарушая все запреты.
Такой же, как там – в клубе, и такой же, как раньше – в мотеле, когда все огни потухли и все зеркала разбились. И когда я кричала, но никто меня не слышал.
– Ты одна?
– Нет.
Ложь.
– Да, - он щелкает пальцами. – Ты всегда одна.
Улыбка на губах, острые зубы и длинные клыки. Он гордится собой. Я готова спорить – он гордится собой.
– Рассказать тебе секрет, девочка?
Он отпускает, наконец, шнур и подходит ближе.
Я смотрю на него снизу вверх, не вставая. Страх порождает покорность? Или просто все заранее ясно, и сопротивляться бессмысленно.
Действительно, что я могу?
– Нет.
Он останавливается. Замирает или застывает – слишком резко, слишком быстро, слишком слишком, чтобы я могла хоть на минуту забыть, кто он.
Он смотрит прямо на меня, и я снова вижу его глаза – вытянутые зрачки, две продольные полоски. Вампиры умеют гипнотизировать взглядом?
Не факт.
– Я не хочу знать твоих секретов.
Он смеется.
– Хорошо, Дона.
И исчезает.
…
Дона – это не мое имя. Вернее, не совсем мое. Своего я не помню. Не помню даже, было ли оно.
Все началось с Крюка – он звал меня Донья.
Остальные подхватили. Чего иного можно ожидать от Дома Ночных Кошмаров?
…
У нас есть облезлая вывеска. Даже две, одна должна была светиться во тьме, но лапочки перегорели, а новые никто не стал покупать. За лампочками следил Люмен, и они – очень символично – умерли вместе с ним.
Вторая вывеска – Дом Ночных Кошмаров – в темноте не светится. Ее и на свету-то не особенно рассмотришь. Она просто есть, чтобы можно было ткнуть непрошенного гостя носом – вот, типа, не заметил.
А еще у нас есть это название. Я не знаю, кто его выдумал, но то, что со вкусом у него было плохо – это точно.
…
– Шнырь в городе.
Они возвращаются вдвоем. Крюк весь в крови, Шестерка поддерживает его.
Я выбегаю в коридор, растерянная – смотрю на них и смотрю на дверь, и не знаю, что делать.
– Все, - бурчит Крюк. – Больше не будет. Запри дверь, Дона.
Я слушаюсь. Я привыкла слушаться. Это было тем самым условием, которое поставили они – ты слушаешься, или мы бросаем тебя.
Что угодно, лишь бы они не оставляли меня там.
…
– Шнырь в городе, - повторяет Крюк. Смотрит прямо на меня, на пластырь на моей шее – там след укуса, две ровные, аккуратные ранки.
– Я знаю, - говорю. – Я видела его.
Крюк смеется. Больной, нездоровый смех – Крюк всегда смеется так.
Говорят, в прошлой жизни он убил свою жену и трех ее подруг. Говорят – но про прошлую жизнь вообще много чего говорят.
– Что будем делать? – спрашиваю я. Смотрю сначала на Крюка, потом на Шестерку – Шестерка отводит взгляд, отворачивается. А Крюк все еще смеется.
– Он чует тебя, Дона, - выдавливает он. Сквозь смех, и от этого оно звучит еще более странно. – Ты для него тот самый ебаный магнит на веревочке.
Он перестает смеяться.
Я кусаю губы.
– Я нужна вам, - тихо. – Я приманка, я все еще нужна вам.
Шестерка пялится на доски, которыми забиты окна.
– Да уж, - фыркает Крюк, – … ты как кусок тухлятины, который мы тащим с собой.
Он пьян. Он пьян и ранен, и это могло бы быть его оправданием, если бы мне нужно было придумать ему оправдание.
И он прав. Он просто-напросто прав, потому что я – надкушенный плод – уже не приманка. Уже не Донья, послушная девочка, на которую можно ловить глупых вампиров.
Один укус меняет все.
Две маленькие ранки на шее, две минуты страха, боли и удовольствия.
Они бросят меня. Я знаю – они бросят меня.
Я кусаю губы.
…
Я не помню прошлой жизни.
Они говорят, что я должна хоть немного помнить, но я не помню вообще ничего. Она говорят – все было иначе; я пожимаю плечами. Может, оно и было.
Но я не запомнила.
…
– Спишь?
– Нет.
Шестерка садится на край кровати. Я узнаю его по голосу – в темноте его не видно. Окна забиты досками, чтобы луна не светила внутрь. Чтобы ничего не светило внутрь.
– Извини, Дона, - говорит он. – Крюк решил; я ничего не могу.
Конечно, он не может. Я знаю, что он не может.
Я смеюсь. Тихо смеюсь – тот же смех, что и у Крюка, больной. Я тоже больна, мы все – выжившие – больные.
Смех заменяет нам слезы. Смех заменяет нам слова. Мы смеемся, когда хотим кричать. Мы всегда смеемся. Потому что это смешно.
Иногда я думаю – стоило ли ради этого выживать.
…
Он касается моей руки.
Его пальцы – влажные и липкие, дрожат. Ему страшно, и я не понимаю – почему ему страшно. Потому, что я меченая? Потому, что Шнырь охотится за мной, так же, как мы когда-то охотились за ним, когда нас было много, и когда мы гордо назывались Домом Ночных Кошмаров и обещали изменить мир, вернуть прошлую жизнь.
Один за одним мы умирали, мы сдавались, нас убивали и нас съедали, а мир не хотел меняться, и прошлая жизнь осталась в прошлом. И даже не в моем прошлом.
Я смеюсь, потому что я буду следующей. Его руки дрожат – потому, что он не знает, каким будет он. После меня? После Крюка?
Мы боимся смерти. Все-таки, мы боимся смерти.
…
– Я знаю способ, Дона, - шепчет он. – Я знаю два способа.
Его руки липкие и влажные, и прикосновения мне неприятны. Но я терплю и молчу, жду, пока он продолжит.
Он протягивает мне что-то – холодное и острое. Нож.
– Так он не достанет тебя. Не сможет ничего с тобой сделать.
Мы боимся смерти. Мы боимся умирать.
И я знаю – Шестерка это тоже знает. Знает, что я не убью себя.
– Или?
Его руки скользят мне под футболку. Меня передергивает.
– Ты нужна ему девственницей, - шепчет он. И голос у него дрожит.
(девочка; я расскажу тебе секрет, девочка.)
Это выход. Это простой и правильный выход, по крайней мере, он кажется простым и правильным.
Но я не могу.
…
Зеркало разбивается.
Осколки стекла на полу, босые ноги, теплая кровь, капающая на пол. Голова кружится. Дрожь сотрясает мое тело.
Он лежит на кровати, вытянувшись. Он смотрит на меня, как я шатаюсь, как я чуть не падаю. Он воплощает в себе все то чужое, что есть в нашем мире, все то неправильное и иррациональное.
Их не должно быть здесь.
Когда-то их не было. Но потом они появились, и все стало именно так.
Голова кружится. Я хочу еще.
Я оборачиваюсь, я останавливаюсь. Я готова вернуться назад, я готова…
…
…
Я просыпаюсь.
Вокруг кровь, на простыне кровь, на полу кровь и осколки разбитого зеркала забрызганы кровью.
Я приподнимаюсь, и у меня ничего не болит, и это кажется странным. Если есть кровь – должна быть и боль, без нее никак.
Но боли нет.
…
Я спускаюсь вниз.
Заколоченные окна, недопитая бутылка на столе, грязная посуда в мойке. Даже вывеска на месте, над дверью с внутренней стороны. Все, как и должно быть. Все, как я привыкла.
Кроме зеркал.
Все зеркала разбиты.
И он сидит, откинувшись на спинку стула, ноги на столе, глаза полузакрыты. Он – матьего – здесь.
…
Я замираю.
Крюк называл такие моменты кульминацией. Подбрасываешь монетку, и смотришь, какой стороной вверх она упадет. Черной или белой. Так вот пока она летит – это и есть та самая кульминация.
Он открывает глаза.
…
– Девочка, - произносит он. Насмешливо. Едко даже. – Знаешь, что было бы, если бы твой маленький бойфренд вчера был чуть шустрее?
Я знаю.
Он убил бы меня. Я даже не уверена, что он стал бы пить мою кровь – он мог просто убить, не пачкаясь. Они не любит грязную кровь.
И он охотился за мной только потому, что я чистая.
…
Он вертит в руках все ту же колоду.
Сколько раз она рассыпалась и распадалась прямо на моих глазах. И сколько раз он снова появлялся именно с ней, с той же почти полной колодной из пятидесяти карт. С одной надорванной дамой треф в рукаве.
Эта карта – я.
…
– Пора домой, - говорит он. – Пора возвращаться домой.
…
(с) Полсекунды
@темы: рассказ