Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

И правда тебе так плохо?
Хочется упасть, зарывшись лицом в мягкий ворох прошлого?
Заплакать так, как плачут дети - безутешно и искренне, свернувшись калачиком под одеялом?
Падай.
И начинай отжиматься. © Frau Schmerler

@настроение: спёрла вкантакте

@темы: мысли вслух

---

Надо было назвать этот дневник " СВОБОДА"
Как же здесь здорова,чем то напоминает съемную квартиру о которой никто из родственников не знает.
И здесь нету всего того,что уже надоело...Свабода...Ура!
Вот бы в жизни можно было так же легко сбежать от всех на время.
Никаких обязательств и рутины. Мысли,мечты и друзья.
А в жизни мне пора чапать на работу. Эххх...

@темы: размышляю, Я

---

@темы: картинки

---

Люди подобны цветам - четыре миллиарда нарциссов.

@темы: мысли вслух

---

Аааааааааааааааааа Аха ха

Увидела ЭТУ аву у сползла под стол *кто то может видел.Я нет* РОБЕН Гут бля

А эту мне презентовали
Пишет  Алексашка Меньшиков:

21.08.2009 в 23:52

@темы: позитив, Сумеречная сага

---

20.08.2009 в 23:44

Пишет [J]Леди Рокстон[/J]:

Реально смешно до упаду!!
Пишет  Britney Black:

20.08.2009 в 14:00

[L]Леди Рокстон[/L]

@темы: Supernatural

---

не моё.сразу предупреждаю.

Рассказ.Осторожно ненормативная лексика!!
Когда коту делать нехуй – он себе яйцы лижет. © Народная мудрость.

- Слушай, у меня есть беспесды ахуенная идея! – муж пнул меня куда-то под жопу коленкой, и похотливо добавил: - Тебе понравицца, детка.
Детка.
Блять, тому, кто сказал, что бабам нравицца эта пиндосская привычка называть нас детками – надо гвоздь в голову вбить. Вы где этому научились, Антониобандеросы сраные?
Лично я за детку могу и ёбнуть. В гычу. За попытку сунуть язык в моё ухо, и сделать им «бе-бе-бе, я так тибя хачю» – тоже. И, сколько не говори, что это отвратительно и нихуя ни разу не иратично – реакции никакой.
- Сто раз говорила: не называй меня деткой! – я нахмурила брови, и скрипнула зубами. – И идея мне твоя похуй. Я спать хочу.
- Дура ты. – Обиделся муж. У нас сегодня вторая годовщина свадьбы. Я хочу разнообразия и куртуазности. Сегодня. Ночью. Прям щас. И у меня есть идея, что немаловажно.
Вторая годовщина свадьбы – это, конечно, пиздец какой праздник. Без куртуазности и идей ну никак нельзя.
- Сам мудак. В жопу всё равно не дам. Ни сегодня ночью. Ни прям щас. Ни завтра. Хуёвая идея, если что.
Муж оскорбился:
- В жопу?! Нужна мне твоя срака сто лет! Я ж тебе про разнообразие говорю. Давай поиграем?
Ахуеть. Геймер, бля. Поиграем. В два часа ночи.
- В дочки-матери? В доктора? В прятки? В «морской бой»?
Со мной сложно жыть. И ебацца. Потому в оконцовке муж от меня и съёбся. Я ж слОва в простоте не скажу. Я ж всё с подъебоном…
- В рифмы, бля! – не выдержал муж. Пакля!
- Хуякля. – На автомате отвечаю, и понимаю, что извиницца б надо… Годовщина свадьбы веть. Вторая. Это вам не в тапки срать. – Ну, давай поиграем, хуле там. Во что?
Муж расслабился. До пиздюлей сегодня разговор не дошёл. Уже хорошо.
- Хочу выебать школьницу!
Выпалил, и заткнулся.
Я подумала, что щас – самое время для того, чтоб многозначительно бзднуть, но не смогла как не пыталась.
Повисла благостная пауза.
- Еби, чотам… Я тебе потом в КПЗ буду сухарики и копчёные окорочка через адвоката передавать. Как порядочная.
Супруг в темноте поперхнулся:
- Ты ёбнулась? Я говорю, что хочу как будто бы выебать школьницу! А ей будеш ты.
Да гавно вопрос! Чо нам, кабанам? Нам што свиней резать, што ебацца – лиш бы кровища…В школьницу поиграть слабо во вторую годовщину супружества штоле? Как нехуй делать!
- Ладно, уговорил. Чо делать-то надо?
Самой уж интересно шопесдец.
Кстати, игра в школьницу – это ещё хуйня, я чесно говорю. У меня подруга есть, Маринка, так её муж долго на жопоеблю разводил, но развёл только на то, чтоб выебать её в анал сосиской. Ну, вот такая весёлая семья. Кагбутта вы прям никогда с сосиской не еблись… Пообещал он ей за это сто баксоф на тряпку какую-то, харкнул на сосиску, и давай ею фрикции разнообразные в Маринкиной жопе производить. И увлёкся. В общем, Маринка уже перецца от этого начала, глаза закатила, пятнами пошла, клитор налимонивает, и вдуг её муж говорит: «Упс!». Дефка оборачивается, а муш сидит, ржот как лось бамбейский, и сосисную жопку ей показывает. Марина дрочить перестала, и тихо спрашывает: «А где остальное?», а муш (кстати, ево фамилие – Петросян. Нихуя не вру) уссываецца, сукабля: «Где-где… В жопе!» И Марина потом полночи на толкане сидела, сосиску из себя выдавливала. Потом, кстати, пара развелась. И сто баксоф не помогли.
А тут фсего делов-то: в школьницу поиграть!
Ну, значит, Вова начал руководить:
- Типа так. Я это вижу вот как: ты, такая школьница, в коричневом платьице, в фартучке, с бантиком на башке, приходиш ко мне домой пересдавать математику. А я тебя ебу. Как идея?
- Да пиздец просто. У меня как рас тут дохуя школьных платьев висит в гардеробе. На любой вкус. А уж фартуков как у дурака фантиков. И бант, разумееца, есть. Парадно-выгребной. Идея, если ты не понял, какая-то хуёвая. Низачот, Вольдемар.
- Не ссы. Мамин халат спиздить можешь? Он у неё как раз говнянского цвета, в темноте за школьное платье прокатит. Фартук на кухне возьмём. Похуй, что на нём помидоры нарисованы. Главное – он белый. Бант похуй, и без банта сойдёт. И ещё дудка нужна.
Какая, бля, дудка????????? Дудка ему нахуя?????
- Халат спизжу, нехуй делать. Фартук возьму. А дудка зачем?
- Дура. – В очередной раз унизил мой интеллект супруг. – в дудке вся сила. Это будет как бы горн. Пионерский. Сечёш? Это фетиш такой. И фаллический как бы символ.
Секу, конечно. Мог бы и не объяснять. В дудке – сила. Это ж все знают.
В темноте крадусь на кухню, снимаю с крючка фартук, как крыса Шушера тихо вползаю в спальню к родителям, и тырю мамин халат говняного цвета. Чтоб быть школьницей. Чтоб муж был щастлив. Чтоб пересдать ему математику. А разве ваша вторая годовщина свадьбы проходила как-то по-другому? Ну и мудаки.
В тёмной прихожей, натыкаясь сракой то на холодильник, то на вешалку, переодеваюсь в мамин халат, надеваю сверху фартук с помидорами, сую за щеку дудку, спизженную, стыдно сказать, у годовалого сына, и стучу в дверь нашей с мужем спальни:
- Тук-тук. Василиваныч, можно к вам?
- Это ты, Машенька? – отвечает из-за двери Вова-извращенец, - Входи, детка.
Я выплёвываю дудку, открываю дверь, и зловещим шёпотом ору:
- Сто первый раз говорю: не называй меня деткой, удмурт!!! Заново давай!!!
- Сорри… - доносицца из темноты, - давай сначала.
Сую в рот пионерский горн, и снова стучусь:
- Тук-тук. Василиваныч, к Вам можно?
- Кто там? Это ты, Машенька Петрова? Математику пришла пересдавать? Заходи.
Вхожу. Тихонько насвистываю на дуде «Кукарачю». Маршырую по-пианерски.
И ахуеваю.
В комнате горит ночник. За письменным столом сидит муж. Без трусов но в шляпе. Вернее, в бейсболке, в галстуке и в солнечных очках. И что-то увлеченно пишет.
Оборачивается, видит меня, и улыбаецца:
- Ну, что ж ты встала-то? Заходи, присаживайся. Можешь подудеть в дудку.
- Васильиваныч, а чой та вы голый сидите? – спрашиваю я, и, как положено школьнице, стыдливо отвожу глаза, и беспалева дрочу дудку.
- А это, Машенька, я трусы постирал. Жду, когда высохнут. Ты не стесняйся. Можешь тоже раздецца. Я и твои трусики постираю.
Вот пиздит, сволочь… Трусы он мне постирает, ога. Он и носки свои сроду никогда не стирал. Сука.
- Не… - блею афцой, - Я и так без трусиков… Я ж математику пришла пересдавать всё-таки.
Задираю мамин халат, и паказываю мужу песду. В подтверждение, значит. Быстро так показала, и обратно в халат спрятала.
За солнечными очками не видно выражения глаз Вовы, зато выражение хуя более чем заметно. Педофил, бля…
- Замечательно! – шепчет Вова, - Математика – это наше фсё. Сколько будет трижды три?
- Девять. – Отвечаю, и дрочу дудку.
- Маша! – Шёпотом кричит муж, и развязывает галстук. – ты гений! Это же твёрдая пятёрка беспесды! Теперь второй вопрос: ты хочешь потрогать мою писю, Маша?
- Очень! – с жаром отвечает Маша, и хватает Василиваныча за хуй, - Пися – это вот это, да?
- Да! Да! Да, бля! – орёт Вова, и обильно потеет. – Это пися! Такая вот, как ты видишь, писюкастая такая пися! Она тебе нравицца, Маша Петрова?
- До охуения. - отвечаю я, и понимаю, что меня разбирает дикий ржач. Но держусь.
- Тогда гладь её, Маша Петрова! То есть нахуй! Я ж так кончу. Снимай трусы, дура!
- Я без трусов, Василиваныч, - напоминаю я извру, - могу платье снять. Школьное.
Муж срывает с себя галстук, бейсболку и очки, и командует:
- Дай померить фартучек, Машабля!
Нет проблем. Это ж вторая годовщина нашей свадьбы, я ещё помню. Ну, скажите мне – кто из вас не ебался в тёщином фартуке во вторую годовщину свадьбы – и я скажу кто вы.
- Пожалуйста, Василиваныч, меряйте. – снимаю фартук, и отдаю Вове.
Тот трясущимися руками напяливает его на себя, снова надевает очки, отставляет ногу в сторону, и пафосно вопрошает:
- Ты девственна, Мария? Не касалась ли твоего девичьего тела мушская волосатая ручища? Не трогала ли ты чужые писи за батончег Гематогена, как путана?
Хрюкаю.
Давлюсь.
Отвечаю:
- Конечно, девственна, учитель математики Василиваныч. Я ж ещё совсем маленькая. Мне семь лет завтра будет.
Муж снимает очки, и смотрит на меня:
- Бля, ты специально, да? Какие семь лет? Ты ж в десятом классе, дура! Тьфу, теперь хуй упал. И всё из-за тебя.
Я задираю фартук с помидорами, смотрю как на глазах скукоживаецца Вовино барахло, и огрызаюсь:
- А хуле ты меня сам сбил с толку? «Скока буит трижды три?» Какой, бля, десятый класс?!
Вова плюхаецца на стул, и злобно шепчет:
- А мне что, надо было тебя просить про интегралы рассказать?! Ты знаешь чо это такое?
- А нахуя они мне?! – тоже ору шёпотом, - мне они даже в институте нахуй не нужны! Ты ваще что собираешься делать? Меня ебать куртуазно, или алгебру преподавать в три часа ночи?!
- Я уже даже дрочить не собираюсь. Дура!
- Сам такой!
Я сдираю мамашин халат, и лезу под одеяло.
- Блять, с тобой даже поебацца нормально нельзя! – не успокаиваецца муж.
- Это нормально? – вопрошаю я из-под одеяла, и показываю ему фак, - Заставлять меня дудеть в дудку, и наряжацца в хуйню разную? «Ты девственна, Мария? Ты хочеш потрогать маю писю?» Сам её трогай, хуедрыга! И спасибо, что тебе не приспичило выебать козлика!
- Пожалуйста!
- Ну и фсё!
- Ну и фсё!
Знатно поебались. Как и положено в годовщину-то. Свадьбы. Куртуазно и разнообразно.
В соседней комнате раздаёцца деццкий плач. Я реагирую первой:
- Чо стоишь столбом? Принеси ребёнку водички!
Вова, как был – в фартуке на голую жопу, с дудкой в руках и в солнечных очках, пулей вылетает в коридор.

… Сейчас сложно сказать, что подняло в тот недобрый час мою маму с постели… Может быть, плач внука, может, жажда или желание сходить поссать… Но, поверьте мне на слово, мама была абсолютно не готова к тому, что в темноте прихожей на неё налетит голый зять в кухонном фартуке, в солнечных очках и с дудкой в руке, уронит её на пол, и огуляет хуем по лбу…
- Славик! Славик! – истошно вопила моя поруганная маман, призывая папу на подмогу, - Помогите! Насилуют!
- Да кому ты нужна, ветош? – раздался в прихожей голос моего отца.
Голоса Вовы я почему-то не слышала. И мне стало страшно.
- Кто тут? Уберите член, мерзавец! Извращенец! Геятина мерская!
Мама жгла, беспесды.
- Отпустите мой хуй, мамаша… - наконец раздался голос Вовы, и в щель под закрытой дверью спальни пробилась полоска света. Вове наступил пиздец.
Мама визжала, и стыдила зятя за непристойное поведение, папа дико ржал, а Вова требовал отпустить его член.
Да вот хуй там было, ага. Если моей маме выпадает щастье дорвацца до чьего-то там хуя – это очень серьёзно. Вову я жалела всем сердцем, но помочь ему ничем не могла. Ещё мне не хватало получить от мамы песдюлей за сворованный халат, и извращённую половую жызнь. Так что мужа я постыдно бросила на произвол, зная точно, ЧЕМ он рискует. Естественно, такого малодушия и опёздальства Вова мне не простил, и за два месяца до третьей годовщины нашей свадьбы мы благополучно развелись.
Но вторую годовщину я не забуду никогда.
Я б и рада забыть, честное слово.
Но мама… Моя мама…
Каждый раз, когда я звоню ей, чтобы справицца о её здоровье, мама долго кашляет, стараясь вызвать сочувствие, и нагнетая обстановку, а в оконцовке всегда говорит:
- Сегодня, как ни странно, меня не пиздили по лицу мокрым хуем, и не выкололи глаз дудкой. Стало быть, жыва.
Я краснею, и вешаю трубку.
И машинально перевожу взгляд на стенку. Где на пластмассовом крючке висит белый кухонный фартук.
С помидорами.
Я ж пиздец какая сентиментальная…

@темы: спи...спё...найденное, рассказы

---

Доктор Время,
займитесь,пожалуйста, мною
Я надёжнее ваших лекарств не встречал.
Доктор Время,
мне так не хватает покоя.

Ну, хоть каплю, хоть несколько грамм по ночам.

 

***

Не быть любимым - это всего лишь неудача, не любить - вот несчастье.

@темы: мысли вслух

---

Я запуталась в липкой паутине из обманов самой себя. (я)

@темы: размышляю

---

Моя писанина

Мы не прощаем пренебрежительного отношения к себе. Мы не прощаем отсутствие интереса. Люди же, допустившие подобные ошибки, рискуют, в дальнейшем, остаться в одиночестве. Вы скажите, что это ужасно - остаться одному, и я с вами соглашусь, но, гораздо хуже, - когда человек сам, сознательно или полусознательно, идёт на это. Ища одиночества, он обижает всех своим выбором. Непростительная ошибка с его стороны. Я допустила эту ошибку. Я совершала много ошибок: глупых, больших, необдуманных, смешных и, даже, невозможных. Одна из них стала фатальной. Фатальной всей своей невозможность к изменению, утяжелённой глухим чувством вины. Фатальная, забирающая жизнь, повела за собой уже не такую пронзительно-острую, а тягуче-липкую, засасывающую ошибку. И я её допустила. Я иду к одиночеству. Мне известно, что на меня обижено огромное количество людей, как близких, так и мало знакомых. Я не звоню, не пишу, не веду беседы, не прихожу к ним в гости, отгородилась от всех стеной беззвучия. Вполне понятна реакция людей. Они злятся, не понимая причины моей необщительности, такой непривычной для них. Вот только…как объяснить им, что это - лучший из возможных вариантов. Я отказываюсь рассказывать всем и каждому о слабости и трусости. А это слабость и трусость - признаться в своей неспособности контролировать собственную жизнь. Как можно сказать кому-то, что я позволила себе такую слабость, как депрессия, что эта депрессия - хозяйка моей жизни уже более двух лет. Как можно сказать, что я сдалась ей, даже не пытаясь бороться, трусливо надеясь убить память. Я спокойно ждала и смотрела, как она, сначала осторожно, а потом смелее кружит по моему сознанию, подчиняя его себе. Должно быть, люди, которые уже потеряли всё, что имело смысл, точно также бездейственно смотрят на приближающийся торнадо. Как можно сказать кому-то, что, сдавшись этой цепкой и властной особе, я утратила волю и теперь подчиняюсь её прихотям. Я стала её марионеткой. Я, не противясь, исполняю всё, что угодно моей депрессии. Моя депрессия непредсказуема. Моя депрессия бесчувственна. Моя Депрессия (так её зовут теперь, ведь она – личность) - она курит, как сумасшедшая, отказываясь спать, она зазывает на ночные посиделки Память, как лучшую подругу, забавляясь моим бессилием перед ней. Моя Депрессия по-хозяйски удаляет меня от людей, забрав у меня желание слышать их. Эта особа требует моего одиночества, заставляя наказывать всех приблизившихся. Рискнувшие испытывают на себе всё имеющееся у неё в арсенале оружие: раздражительность, нетерпимость, капризы. Близкие люди облучаются нервными срывами. Эта сука доказала мне, что одиночество лучше. Безопасней. Господствуя, она наблюдает за моими попытками расстаться с ней, позволяя время от времени иллюзиям убедить меня в возможности победы. Каждая попытка сравнима с рывком спринтера перед финишем, она изматывает, не оставляя сил для схватки, и я привычно возвращаюсь, униженная ещё больше, чем раньше. В этом нельзя признаваться - это слабость и трусость, а моя Депрессия так их любит. К этому можно лишь привыкнуть. Мне пришлось научиться ненадолго усыплять Депрессию длинными сериалами и отвлекать Память интернетом. Но они ещё не знают мой самый главный секрет: я держусь лишь благодаря их союзу! Моя Депрессия - ярая противница каких-либо действий - обещает покой, желает стереть с моих губ даже слабую улыбку. Память же, напротив, воскрешает образы былой жизни. Ностальгируя по кипучей деятельности, она жаждет привычного беззаботного веселья, но не может не причинять боль. Эти две подруги, так мучающие меня, и не подозревают, что развязка уже близко, и одной из них предстоит уничтожить другую. Кто-то же должен победить.

@темы: писанина, размышляю, Я

---

Нельзя привязываться к людям всем сердцем, это непостоянное и сомнительное счастье. Ещё хуже - отдать своё сердце одному-единственному человеку, ибо что останется, если он уйдёт? а он всегда уходит. (c) Ремарк

@темы: мысли вслух

---

Название: О разбитых зеркалах, вампирах и прошлой жизни, о которой многие мечтают, а я не помню.
Автор: Renna
Фандом: original fiction
Рейтинг: PG-13|R (немного крови, немного "крепких словечек", немного "взрослых тем" - в общем, кто предупрежден, тот вооружен)
(деление на части очень условное, просто весь текст не влезал в один пост. на самом деле это один относительно большой текст)
часть№ 2
Я не скажу, что это сложно. Это – напротив – просто, это естественно, и это то, что происходит в нашем странном мире всегда и везде. Охотники и жертвы меняются местами, масть путается, кровь засыхает.

В нашем странном мире много крови, наш странный мир на ней построен.

Я помню, как впервые увидела его.

…

Я девочка маленького городка.

Маленьких городишек.

Они все одинаковы. Один похож на другой, планировкой, людьми. В маленьких городках прячутся такие, как мы – те, кто пока еще не с ними. Пока еще не на их стороне. Старосты маленьких городков сочувствуют нам. Старосты маленьких городков верят в нас.

В больших городах никто уже не верит.

Да и нет их уже, тех больших городов, о которых с тоской вспоминают помнящие.

…

Я видела большой город. Я видела нынешний большой город, в котором разбиты все зеркала и заколочены все окна. Город, в котором брошенные машины гниют на улицах; в котором потрескавшийся асфальт покрыт слоем липкой грязи; в котором мертвые птицы разлагаются на оторванных защитных сетках.

Я, девочка из маленького городка, видела большой город, видела страх и голод, а еще видела их.

И там же я впервые встретила его.

…

Я стояла внизу, у подножья трибуны.

Трое наших крутили их адский барабан; а их трое называли выпавшие цифры. И счастливчики, с номерами-клеймами на предплечьях, поднимали руки.

Они смеялись.

Он ухмылялся.

…

Я никогда не видела таких как он прежде. Вампиры маленьких городков – они другие. Они не похожи на этих; они даже внешне не похожи на этих. Они как свора бездомных собак – голодные и злые, и голод ослепляет их, делая уязвимыми.

На вампиров маленьких городков мы охотились, и успешно охотились. Мы были хорошими охотниками, ночными кошмарами для ночных кошмаров. И я была хорошей приманкой.

Шнырь всегда был вампиром большого города. Он и сейчас вампир большого города. Но тогда я этого не знала. Тогда я стояла внизу, у подножья трибуны, и наши крутили барабан – адская лотерея, и их низшие стояли в стороне, с плетками и повязками на глаза.

Шнырь ухмылялся.

…

Когда-то это были сказки.

Странные нелюди, манящая привлекательность потустороннего мира. Черная тьма в глазах, затягивающая, гипнотизирующая. Белая кожа и острые зубы.

Мне говорили – раньше это было сказками. Раньше об этом писали книги. Раньше это было модно – влюбиться в вампира. Они не знали, чего хотели.

…

Я помню, как он посмотрел прямо на меня. Как его ухмылка стала другой – не просто ухмылкой, а довольной ухмылкой. Я помню, как стиснула зубы, чтобы не закричать.

Потому что мне стало страшно.

Потому что тогда я впервые подумала – что если мы никогда не выиграем. Что если такие как он – с тьмой, прячущейся внутри – навсегда останутся главными.

И что будет, если он захочет поиграть со мной.

…

А потом он вытащил из колоды карту, даму треф, и надорвал ее. Глядя на меня.

…
…

За грязным стеклом проносится грязный мир. С грязного неба льется грязная вода. Грязь окружает нас, въедается в кожу, впитывается.

Они мудро поступили – они не стали уничтожать нас, помнящих. Они просто оставили нас гнить в грязи, уничтожать самых себя, вырождаться.

Крюк всегда говорил, что такие, как я – последние. После меня не будет помнящих. Да и я-то слишком мала, чтобы помнить.

…

Шнырь молчит.

В полумраке вагона его опять почти не видно, и в этом весь он. Сочетание демонстративного и потаенного, яркого и темного.

Он сидит боком, ноги на сиденье, воротник куртки высоко поднят, скрывает лицо. Иногда мне хочется знать, почему его прозвали Шнырь. Кто прозвал его Шнырь – кто смог столкнуться с ним и выжить. И смогу ли я?

Мои пальцы дрожат. Я боюсь – внутреннее спокойствие это не мое и никогда не было моим.

Я боюсь неопределенности.

…

Я понимаю, что он со мной сделает, только тогда, когда поезд начинает тормозить, и я вижу флаги. Черно-красные флаги; их странные символы на черном фоне.

Рынок.

…

Это как пощечина или же как плевок – я нужна не ему. Он охотился за мной, выслеживал меня, убивал, чтобы заполучить меня – но все это не для того, чтобы я стала его. Не для того он ставил на мне свою метку, не для того отравлял меня своим укусом, не для того делал покорной.

Он просто хочет меня продать.

Я кусаю губы, и это больно.

…

Я помню, как вены набухали кровью, и помню, как его зубы прокусили мою кожу, проникли вглубь. Помню, как из ранок лилась кровь. Помню боль и помню удовольствие – смешанные.

В темной комнате мотеля я принадлежала только ему.

…

Мы выходим. Он чуть подталкивает меня, когда я задерживаюсь в дверях. Я останавливаюсь на платформе и оборачиваюсь, смотрю на других – они выгоняют таких как я толпами, помногу. Я же у него одна.

Небо затянуто сеткой; если смотреть вверх – кажется, что серые облака порезаны на маленькие кусочки-ромбики. Неровные, потому что сетка неровная.

Ветер треплет красно-черные флаги. Впереди гудит рынок – низшие, средние и элитные ряды. Над всем возвышается башня, в ее тени – здание аукциона, тонированное стекло и железо, ничем не украшенное; пугающая, обманчивая простота.

Он снова подталкивает меня, молча. С тех пор, как он сказал – пора домой – он не произнес ни слова.

Я кусаю губы. Хочется смеяться.

…

И все-таки я не выдерживаю. Я останавливаюсь, прижимаюсь спиной к барьеру, тянущемуся вокруг станции, и поднимаю голову.

– Нет.

Мимо нас идут другие. Некоторые оборачиваются, некоторые – наоборот – отворачиваются. Пара низших дергается было в нашу сторону, но Шнырь делает им знак, и они останавливаются.

– Что нет?

– Не продавай меня.

Он ухмыляется.

Вот и весь мой ответ – ухмылка.

– Я сделаю для тебя что угодно, - тихо говорю я. И я действительно готова на все.

Он пожимает плечами.

– Что именно, девочка?

– Все, что ты хочешь.

…

Он наклоняется ко мне. Он подается вперед и наклоняется ко мне. Его рука смыкается на моих запястьях, он легко захватывает оба сразу – его руки больше моих. Прикосновение грубой кожи перчаток к не зажившим еще царапинам болезненно.

Если бы он дышал, я бы чувствовала его дыхание.

Но он не дышит.

…

Его куртка пахнет кровью и дымом. И еще множеством других запахов, запахов дороги, которые невозможно выделить по отдельности, но все вместе они безошибочно узнаваемы.

Его куртка впитала в себя запах городков и городишек, мятежной провинции, моего дома.

Мне все еще хочется смеяться. Я дрожу.

…

– А чего я хочу, девочка? – спрашивает он.

Чуть насмешливо, но и – как мне кажется – с намеком.

Я подаюсь вперед. Я тянусь к нему, хочу прижаться к его телу и проверить – действительно ли оно скользкое и холодное, как они говорят. Его глаза завораживают меня. Тьма внутри – манит.

Я готова сдаться.

Он упирается другой рукой мне в солнечное сплетение, надавливает, отталкивает назад. Я ударяюсь спиной о стену, и это больно – отрезвляющая боль.

Острые зубы тускло поблескивают в сером дневном свете.

– Чего я хочу? – повторяет он.

– Не знаю, - выдыхаю я.

Запутавшаяся и растерянная – да, это правда.

– Вот именно, - если бы он усмехнулся, это было бы легче. Но он в его голосе одно только равнодушие, больше ничего. – Я не хочу ничего из того, что ты можешь мне предложить.

И он тянет меня за собой, к выходу со станции, к турникетам, к рынку.

Я слышу, как поезд снова начинает набирать ход, и я хочу обернуться, но никак не могу решиться.

Когда я все же поворачиваюсь, его уже нет – осталась лишь пустая платформа и рельсы, тянущиеся куда-то вдаль.

…
…

Я называю его просто – Главный Упырь; и это меня успокаивает.

Он не похож на низших, и он не похож на тех, которых я видела. Он другой, еще раз другой; как ни парадоксально – он другой среди других.

В нем нет ничего главного. Ничего особенного тоже. Но он главный.

…

Шнырь стоит ко мне спиной, у окна.

Не смотрит на меня; не смотрит на Главного. Его как будто нет.

Мне хочется, чтобы он обернулся.

…

Главный Упырь касается моего лица. Он приподнимает мою голову за подбородок, заставляет смотреть ему в глаза. Те же узкие, вытянутые зрачки, та же тьма внутри. Но что-то и другое, что-то незнакомое и чуждое.

Другой рукой он поглаживает пластырь на мой шее, кусок простого белого пластыря, под которым не зажили еще две маленькие ранки.

Я надкушенная.

– Значит, это Донья, - говорит он. У него странный голос, слишком чистый, слишком мелодичный. В самом прямом смысле этого слова – он говорит так, словно напевает какую-то песенку, на один и тот же мотив, только слова меняет.

Шнырь фыркает.

– Дона.

Я никогда не обращала внимания на его голос. Я никогда не выделяла его голос среди голосов остальных. Крюк, Шестерка, Люмен… проходные вампиры, проходные люди. Потом Шнырь. Я воспринимала их голоса просто как голоса. Как звуки, из которых складываются слова.

Безразлично.

Но по сравнению с Главным, Шнырь говорит почти по-нашему. Почти как мы.

…

– Я думал, она будет симпатичнее, - замечает Главный.

Шнырь пожимает плечами.

Он не оборачивается и не оценивает меня, не смотрит. И не я одна это замечаю, Главный Упырь тоже хмурится.

У него странные жесты и странная мимика. Как будто он старается походить на нас, копировать нас – но он все равно чужой. Как бы не старался.

И это странно – что Главный старается.

…

– Забери ее.

Шнырь оборачивается. Все-таки оборачивается.

Его лицо ничего не выражает, его движения по-прежнему плавные и осторожные, но мне кажется – он недоволен.

И не просто недоволен.

– Оставь себе, - требует Главный. Именно требует, не предлагает и не советует.

Шнырь фыркает.

– Ты можешь ее потом продать.

– Она станет дешевле, - и у него все тот же ровный, бесстрастный тон.

– Я возмещу тебе разницу.

И он – наконец – пожимает плечами. Соглашаясь.

…
…

Я ни во что не верю.

Я никому не верю.

За окнами ночь, и мы все еще в башне. Внизу горят огни; и здание аукциона похоже на большую сцену – театр теней. Черные силуэты движутся, сталкиваются и расходятся. Я вижу, как одни падают на колени, и как другие заставляют их подниматься. Я чувствую их страх и отчаяние, я понимаю их.

Там, внизу, брошенная своим охотником, своим хищником, я тоже буду такой.

Я вдруг осознаю, что не боюсь Шныря. Это странно и противоестественно, но это начало. Я не боюсь его так, как боюсь других. И пусть дело в отравленном укусе; это остается фактом.

…

Я в той комнате, где он бывает между охотами. Где он отдыхает, прежде чем отправиться в очередной маленький городок мятежной провинции за очередной девочкой-приманкой.

Некоторые любят таких. Это экзотика, и экзотика востребована.

Мне интересно – сколько бы Главный заплатил, если бы я ему понравилась. Если бы я была другой – красивее, ярче. Или, может, раскованнее.

…

Я смотрю по сторонам. Я смотрю на стены, не украшенные ничем, я смотрю на постель, которую едва ли когда-либо разбирали. Он не живет здесь. Он появляется здесь так же, как и везде, но не живет.

И если он не живет здесь – где же его дом?

Я прижимаю колени к груди, и шею снова сводит призрачной болью.

Я слишком много думаю.

…

В Башне не скрипят двери, не скрипят полы. В Башне они могут двигаться бесшумно, подкрадываться. Я не слышу, как он входит. Не замечаю того момента, когда он появляется в комнате.

Не вижу его до того, как он оказывается совсем рядом.

Я гадаю – что будет дальше. Он опрокинет меня на пол, вонзит острые когти в мое тело, сожмет мне горло и прокусит вену. Или возьмет нож и начнет резать – меня, еще живую, на мелкие-мелкие кусочки. Или…

Он бросает мне на колени полотенце. Обыкновенное банное полотенце, которые раньше были и у нас, пока все не износились.

Я поднимаю голову.

Он не ухмыляется. Против обыкновения на его губах нет той самой, привычной, ухмылки. И он смотрит не на меня, а скорее мимо меня, поверх моей головы куда-то в окно.

– Ты можешь вымыться, - говорит он. Ровный голос, как всегда, но каких-то ноток не хватает. Тех, что были раньше.

(рассказать тебе секрет, девочка; хочешь, я расскажу тебе секрет…)

Дверь в ванную приоткрыта.

Я встаю. Он отступает в сторону, чтобы я могла пойти мимо него. Он не оборачивается.

…

Маленькие блестящие шарики выпадают из кармана и рассыпаются по кафельному полу.
Я поднимаю один, и понимаю, что это.

Я улыбаюсь.

И все-таки, они не бросили меня.

…

Я судорожно обыскиваю остальные карманы. Маленькие блестящие шарики бесполезны без главного – детонатора. Но в моих карманах больше ничего нет.

И я вспоминаю Дом Ночных Кошмаров, мою кофту и пояс с кармашками, висящие на спинке стула. Я взяла кофту, но оставила пояс. Я ошиблась. Я поверила, что они готовы бросить меня. Что они готовы сдаться.

Но сдались не они – сдалась я сама.

Мне хочется закричать. Я кусаю губы.

Опускаюсь на пол и начинаю истерично смеяться.

…
…

Он заходит чуть позже. Я все еще сижу на полу, но уже не смеюсь. Мну в руках кофту, и искусанные губы кровоточат.

Он чует мою кровь. Его зрачки стягиваются в узкие вертикальные полоски, почти линии. Зеленовато-желтая радужка темнеет, становится почти коричневой. С красноватым отливом. Ухмылка обнажает острые зубы.

Он чует кровь.

…

У меня нет выбора.

У меня нет вариантов.

У меня нет даже моего любимого слова – нет.

Я могу только приблизить конец, сократить ожидание.

…

Я встаю.

Я поднимаюсь, держась за стену. Кофта падает на пол, полотенце падает на пол. Я тоже хочу упасть на пол, но я не могу.

Ванная комната кажется слишком маленькой и тесной, и он – кажется – слишком близко.

…

Он проводит согнутым пальцем по моим губам. Стирает выступившую кровь. И его острый, загнутый ноготь – коготь – царапает кожу.

Он облизывает палец.

Я хочу закрыть глаза, но не могу. Я смотрю на него, как загнанная жертва на хищника; как попавший в капкан зверек на того, кто ставил этот капкан.

Он приподнимает меня, прижимает к себе и к стене одновременно; и я обхватываю его ногами – не думая, на уровне инстинктов. Мне теперь не надо смотреть на него снизу вверх, а ему не надо наклоняться.

Из душа – я не помню, когда его включала – льется теплая вода; и мокрая блузка прилипла к телу, мокрые волосы липнут к лицу. Вода попадает и на него, стекает по его коже, стекает вниз по непромокаемой куртке.

Его губы касаются моих, его язык скользит по кровоточащим ранкам и трещинкам, слизывая выступающую кровь. Неправильное, наркотическое возбуждение переполняет меня.

Я хочу того, что может быть дальше. Что должно быть дальше. Я хочу еще.

Хочу быть съеденной.

…

Он касается моей шеи. Он проводит рукой по моей шее – осторожно и почти нежно. Его руки холодные – да; но не скользкие, как любили говорить они.

Я наклоняю голову, подставляю ему шею.

И он отталкивает меня.

…

Он зол.

Я ни разу не видела его злым – только раздраженным, там, у Главного – но я точно могу сказать, что он зол.

И злость у него иная, чем у низших.

…

Я не понимаю, что сделала не так.

Попыталась все ускорить, испортила его игру? Может, я должна была кричать и сопротивляться, бороться? Может, еще что-то.

Я не могу спросить. Я могу только стоять, прислонившись к стене, и ждать.

…

Его глаза медленно светлеют.

…
…

Мне снятся странные сны.

В моем странном сне он идет – уходит – от меня, по длинному коридору, где на стенах висят зеркала. Он идет, и зеркала разбиваются, одно за одним; и на месте каждого, в пустой раме, остается карта. Огромная карта – шестерка ли, семерка, король.

Джокер.

И дама треф.

Я хочу окликнуть его, но все вокруг начинает рушиться, Башня рушится. Много метров бетона и железных перекрытий, затемненных стекол и электрических проводов. Все рушится.

…

Я открываю глаза, и в комнате я одна.

Сначала мне кажется, что в комнате я одна. Потом я замечаю ее.

…

Я никогда не видела таких, как она. Я видела всяких – раненых и умирающих, грязных и больных. Но таких, как она я никогда не видела.

Она тонкая, тощая. Она беременна. И на шее у нее ранки – много маленьких, аккуратных ранок; некоторые еще свежие и из них сочится кровь. Белая майка испачкана кровью – она, наверное, вытирала шею ее краем.

Она – воплощение нашего ночного кошмара. Она – та самая типичная вампирская девочка. Или вампирская проститутка. Или просто – та, у которой не было выбора.

Если бы я была ей, я мечтала бы о смерти.

…

Она смотрит на меня в упор, и мне не нравится ее взгляд.

Я сталкивалась с такими, похожими – теми, кто с ними – но ни одна из них не пялилась на меня так. Я знаю, что они завидуют. Знаю, что они боятся.

Но не знаю, на что они способны.

Я только сейчас замечаю ее украшения; их много – серьги, браслеты, какие-то подвески и амулеты. И все они сделаны из костей – белые, обыкновенные кости, и черные, обожженные.

Костяная девочка, называю я ее.

И смотрю по сторонам – надеюсь, что Шнырь вот-вот появится.

…

Она усмехается.

Странная, слишком хищная ухмылка; и она не ее – она его. Эта тощее беременное создание усмехается так, как усмехается Шнырь. Один в один.

А потом она начинает кашлять, и на ее губах выступает кровь. Обыкновенная, и какая-то желтоватая вместе с обыкновенной.

…

– Ты не знала? – хмыкает она.

У нее тихий, хриплый голос – усталость и обреченность, смешанные. Она знает, что умрет. Только сначала то создание, что у нее в животе, прогрызет себе путь наружу. Медленно-медленно убивая ее.

Теперь я пялюсь на нее, на кровь на ее губах, на то, как она прислонилась к стене и обхватила руками живот, на то, как исказилось ее хорошенькое личико. Ей больно.

– Нет, - отвечаю. – Мы всегда убивали таких, чтоб не мучались.

Она пожимает плечами.

– Вы и не таких убивали…, - и добавляет, - … Хозяин хочет тебя видеть.

…
…

Я была наверху, когда Шнырь пытался продать меня Главному. Я стояла в стороне, молчаливая и безразличная – потому что одного осознания того, что я недостаточно хороша для него самого, было достаточно.

У нас не принято считать себя особенными. Вернее, не принято обращать внимания на внешность, внешнюю красоту или же – напротив – уродство. У нас нет красоток. У нас нет мужчин месяца, мира и века. Это все осталось в прошлой жизни, вместе с большими городами и зеркалами в каждом доме.

Красота – их удел. Это они и те, кто рядом с ними должны быть красивыми. Для нас же – красота равна уродству. Красота ассоциируется с ними и только с ними; и красоту надо убивать.

Шестерка как-то сказал, что мы и они похожи в одном – мы стремимся уничтожать красивое. Крюк тогда ударил ему по лицу, наотмашь.

Он ненавидел, когда его сравнивали с ними.

…

Сейчас я снова наверху, и Шныря рядом нет.

Он не пытается меня продать, а Главный не отказывается купить.

И я должна была бы радоваться, но я не рада.

Мне не хватает его. И меня тошнит при одной только мысли об этом. Я не хочу быть второй костяной девочкой. Я боюсь, что мне придется стать такой, как она.

…

Она сидит у ног Хозяина.

Она прижимается к нему. Она тянется вслед за его рукой, когда он перестает рассеянно перебирать ее волосы – причудливо переплетенными шнурками и цепочками с костяными подвесками. Ее шея вся искусана; ее руки все в синяках и царапинах, и большой живот кажется слишком большим для ее маленького, хрупкого тельца.

Она – какая-то странная пародия на тех вампирских девочек, о которых в прошлой жизни писали книги.

Я не хочу быть такой. Ни с кем и ни для кого.

Я кусаю губы.

…

– О чем ты думаешь, Донья? – спрашивает Главный.

Я пожимаю плечами.

Он улыбается.

– Подсказать тебе тему для размышлений? – это не вопрос, и я не должна отвечать. Я и не отвечаю. Я отворачиваюсь от него и его живой игрушки, и представляю, как все это сооружение рассыпается на части. Распадается.

Взрывается.

– Я подскажу. Знаешь ли, у нас принято – у нового хозяина есть два дня, чтобы подтвердить свои виды…, - он щурится.

Я не знаю, что это должно символизировать; я не способна понять ужимок Главного. И никто мне не объяснит.

Костяная девочка следит за мной хищным взглядом.

Хер его знает, где и когда я перешла ей дорогу, но она смотрит на меня так, как мы смотрим на потенциальную угрозу. Или на объект охоты.

Мне не нравится ее взгляд. И мне не нравится взгляд Главного.

– … а он, как вижу, так и не подтвердил свои.

– Двух дней не прошло, - говорю я.

Он встает.

Костяная девочка отпрыгивает в сторону, как вспугнутая кошка.

Он улыбается.

– Я знаю, Донья, я знаю. Но два дня пройдут, - и что-то такое в его голосе. Обещание.

Ненужное обещание, нехорошее обещание.

Он указывает мне на дверь.

– Выметайся.

…

Она догоняет меня на лестнице. Отталкивает низших сопровождающих; хватает меня за руку. Мгновение мне кажется, что она пойдет дальше, что она набросится на меня и начнет рвать в клочья – в лучших их традициях – но она не идет дальше.

Она пока еще не одна из них.

– У тебя есть еще день, - шипит она. – Он любит, когда они сопротивляются

Я вырываю руку.

Хочу пройти дальше, вперед, но вдруг понимаю, что не уверена, что она говорила только о Главном.

– Кто?

– Шнырь. Он любит таких, как ты. Любит, когда они сопротивляются, - повторяет она.

Потом пожимает плечами, и отворачивается.

Один из низших подталкивает меня. Я иду вперед. Продолжаю спускаться вниз.

Я не говорю – спасибо. Я не уверена, что должна ее благодарить.

…
…

– Я знаю, что ты делаешь.

Он ухмыляется. Он стоит ко мне боком; и я вижу только часть ухмылки на его губах, не всю.

Остальное я представляю.

– Ну да, - отвечает он. – Я тоже знаю. Я мою руки.

– Я не об этом.

Он закрывает кран.

Капельки воды падают с кончиков его когтей на пол. Я представляю, как бы это было, если бы вместо воды была кровь.

Густые, вязкие красные капли.

– О.

Он поворачивается ко мне.

Выражение лица, взгляд – все как обычно и все как всегда.

Я понимаю, что перестала быть для него интересной тогда, когда он – наконец – поймал меня. Процесс, а не результат. Процесс – это интересно.

– Я расскажу тебе секрет, - передразниваю его я. Повторяю то, что он сказал мне; еще в прошлой жизни, но не в той, о которой все мечтают, а в моей прошлой жизни. Когда я была приманкой, а он был хищником. – Я никогда не думала, что ты окажешься просто торговцем. Просто сутенером.

Обида?

Да, обида.

Яркая обложка, пустая коробка.

– О, значит как, девочка, - хмыкает он.

Его зрачки вытягиваются в тонкие продольные полоски.

Я не боюсь.

Он не станет портить товар.

А потом его рука сжимается на моем горле.

…

Я чувствую, как мои вены набухают кровью.

Я чувствую, как возвращается страх, или даже не страх – первобытный ужас. Тот самый чистый ужас, который появляется только тогда, когда ты понимаешь, что дальше некуда. Что это конец, и за спиной стена, тупик.

В глазах темнеет.

– Ты думала, я блефую? – спрашивает он. И его голос – мягкий и вкрадчивый; но доносится как бы издалека.

Кровь шумит в ушах.

Я хочу сказать – нет; мое слово. Но я не могу разомкнуть губ.

Я задыхаюсь.

…

Он отпускает меня.

Все так же – отталкивает; и я сползаю по стене вниз, держась за шею. Мне больно.

– Ты блефуешь, - тихо говорю я. – Ты хочешь продать меня Главному, и ты ничего мне не сделаешь.

Он смеется.

Его глаза начинают темнеть.

– Ты играешь, девочка.

…

Он прижимает меня к холодному кафельному полу.

Я дрожу – от холода. Или же это от страха мне холодно.

Страх – то, с чем мы рождаемся и умираем. Страх – это часть всего. Мне хочется смеяться.

Он наклоняется к моему уху. Его щека касается моей; и щетина царапает мою кожу. Мне хочется чувствовать его дыхание; но я знаю, что никогда его не почувствую.

Они не дышат.

– Ты нихера не знаешь, но все равно играешь…, - шепчет он.

Шепот пугает.

– … и мне это нравится.

И его рука скользит вниз, под ремень моих брюк.

…

Я дергаюсь.

Впервые я понимаю, что это страшно.

Что мой план строился на одном только если; что я не учла реакции. Собственной реакции.

Я никогда не думала, что это будет так страшно.

Когда Шестерка лапал меня своими потными ладонями, это не было страшно. Это было противно. И я слышала, как он дышит – тяжело и прерывисто.

Дыхание – то, что отличает нас от них.

Я закрываю глаза. Я мечтаю, чтобы он – наконец – укусил меня; и наркотическое возбуждение вытеснило бы все остальное – страх, испуг и осознание того, что все в корне неправильно.

Я клянусь, что убью его, как только у меня будет возможность.

И если он не убьет меня прежде.

…

Мне не противно, нет.

Мне просто безумно страшно; и я вздрагиваю от каждого его прикосновения. От каждого движения.

Я хочу смеяться, но я не смеюсь. Мои щеки мокрые от слез – я плачу. Смех больше не заменяет мне слезы. Это значит, что я уже не одна из наших.

…

– Пожалуйста, - выдыхаю я.

Он останавливается. Он смотрит прямо на меня; и его глаза слишком близко к моим, и тьма в его глазах все так же рвется наружу.

Он смотрит на меня.

Как смотрел раньше.

Как смотрел тогда, в мотеле.

И в этом что-то есть. Что-то такое, характерное только для него; и я никогда, наверное, не смогу подобрать наше слово для этого чего-то.

Я наклоняю голову.

Подставляю ему шею.

…

И мир вокруг разбивается на мелкие-мелкие кусочки.

…
…

Свет бьет мне в глаза.

Свет кажется слишком ярким, слишком резким – свет раздражает.

После тьмы, сумрака и полумрака, свет режет мне глаза.

…

Все болит.

Я чувствую себя так, словно меня пропустили через мясорубку, а потом кое-как слепили обратно. Кое-как собрали все окровавленные кусочки и сшили их черными, грубыми нитками.

…

Я помню взрыв.

Я помню, как чертова Башня рушилась, как чертова железобетонная махина клонилась на бок и, наконец, рухнула вниз. Я помню, как смялось здание аукциона, сложилось, словно карточный домик. Помню, как горящие обломки падали на разноцветные палатки их рынка.

И помню, как тлели черно-красные флаги.

…

Крюк поит меня водой из железной кружки.

Вода теплая, с привкусом какой-то травы. От нее клонит в сон.

Но я не хочу спать. Пока – я не хочу спать.

Я хватаю его за руку. Я не верю, что он жив – Крюк жив – и что они не бросили меня. Не верю, что я снова окружена своими, и не верю, что в я – наконец-то – больше не приманка. Я теперь одна из них.

И я могу больше не откликаться на имя Дона.

…

Я хочу задать вопрос, но больное горло плохо слушается. И я могу произнести только его имя – Шнырь.

– Он мертв, - говорит Крюк. – На этот раз окончательно. Ты молодец, Донья.

Я закрываю глаза.

Я не чувствую победы.

…
…

Меня зовут Дона из Дома Ночных Кошмаров.

Я могла бы взять себе другое имя. Счастливая – потому, что выжила там, где не могла выжить по определению. Или Дама Треф – потому, что это моя карта, и я всегда ставлю на нее. Или еще какое-нибудь.

Мне много всяких предлагали.

…

Я не знаю, сколько мне лет. У меня нет возраста, потому что его никогда и не было. Крюк нашел меня совсем ребенком, через две недели после того, как кончилась прошлая жизнь, которой я не помню.

…

Я никому не верю.

…

У меня на шее два укуса. Четыре маленькие ранки, которые со временем превратятся в четыре маленьких белых шрама.

А пока я заклеиваю их пластырем.

…
…

( - f - )

@темы: рассказы

---

поднимаю любимый рассказец

Название: О разбитых зеркалах, вампирах и прошлой жизни, о которой многие мечтают, а я не помню.
Автор: Renna
Фандом: original fiction
Рейтинг: PG-13|R (немного крови, немного "крепких словечек", немного "взрослых тем" - в общем, кто предупрежден, тот вооружен)
(деление на части очень условное, просто весь текст не влезал в один пост. на самом деле это один относительно большой текст)
часть№ 1
О разбитых зеркалах, вампирах и прошлой жизни, о которой многие мечтают, а я не помню.

…
…

Мое слово – нет.

Я ни во что не верю. Я никому не верю.

Доверие исчезло в ту ночь, когда появилось нет.

…

Зеркало разбивается.

Осколки стекла вперемешку с кровью; запах, который невозможно забыть, чувства, от которых некуда бежать.

Наркотический, вязкий страх опутывает меня, мешает дышать, кричать, сопротивляться.

Его руки смыкаются на моем горле.

Я задыхаюсь.

Вены набухают кровью. Я чувствую, как она скапливается там, внизу; в глазах темнеет.

Его зрачки – узкие, вытянутые сверху вниз. Его зрачки – узкие черные прорези, разломы, за которыми прячется оно. На его губах запеклась кровь.

Страх порождает покорность. Покорность – безразличие. Мне все равно. Мне просто все равно.

Его зубы впиваются в мою шею. Его зубы прокусывают тонкую кожу, проникают глубже. И кровь, скопившаяся в венах кровь, рвется наружу, навстречу его жадному языку.

…

Я просыпаюсь от собственного крика. От призрачной боли, пронзающей горло. От липкого удовольствия, не желающего меня отпускать.

Я надкушенный плод.

И, иногда, я хочу еще и снова. Я хочу быть съеденной. Я хочу наконец быть съеденной. Иногда.

…

Свет мигает.

Короткие вспышки рвут тьму в клочья, но тьма вновь собирается в единое целое. От света болят глаза. От темноты болят глаза. Промокшая блузка липнет к телу. Спутанные волосы лезут в глаза. Чужие взгляды, чужие руки – касаются, скользят по телу.

Вязкость, липкость и влажность. Прерывистое дыхание.

И я чувствую – он следит за мной.

…

Потрескавшийся кафель, заляпанные грязью зеркала, покрытые ржавчиной железные раковины.

Девушки оборачиваются, фыркают и отворачиваются снова. От дыма кружится голова.

Я открываю кран и наклоняюсь. Глотаю холодную, невкусную воду с привкусом хлорки, размазываю косметику мокрыми ладонями. И стараюсь не смотреть на себя в зеркало.

Я боюсь, что оно начнется снова.

…

– Играешь?

Он стоит у входа, и единственная лампочка находится у него за спиной. Я не вижу его лица – размытые, смазанные черты. Ничего четкого, кроме рук – белая кожа и длинные, загнутые ногти. Когти.

Он раскрывает колоду веером – короли, тузы, валеты; ни одной дамы. Карты в его руках старые и потертые, на некоторых темнеет что-то – грязь или кровь. Я не удивлюсь, если на его картах засохла кровь его жертв.

– Нет.

Нет – мое слово; я произношу его легко и привычно.

– Да, - возражает он. И его губы чуть приоткрываются в странной, чуждой улыбке; белые, острые зубы влажно поблескивают. – Ты играешь, девочка.

Он перебрасывает мне колоду, я машинально протягиваю руку, пытаясь поймать, но карты рассыпаются и падают.

Я смотрю вниз, под ноги – почти вся колода, пятьдесят штук, ни одной дамы.

Он шагает вперед, я отступаю назад.

– Никогда не умела.

Он тихо смеется.

– Я не про карты, девочка, - протягивает руку, и почти касается моего лица. За спиной стена, и дальше отступить некуда. Я смотрю на дверь женского туалета, надеясь, что хоть одна из девушек выйдет. Сейчас. Прямо сейчас. Пока он не успел…, - … ты играешь. Ты дразнишь. Доступность, легкость, прочая хрень. И ты девочка. В полном смысле этого слова. Думаешь, они этого не чуют?

Я пожимаю плечами.

Он убирает руку.

– Угадать, в чем твой секрет? Или, вернее, в чем ваш секрет?

Еще одна карта зажата между пальцами его другой руки. Не той, которой он почти коснулся меня. Другой.

Надорванная карта, дама треф. Он демонстрирует ее мне, а потом прячет. Слишком быстро, чтобы я успела заметить где.

– Осторожнее, девочка. Не всякую тварь можно поймать.

И он уходит. Поворачивается ко мне спиной и уходит. Исчезает за поворотом коридора.

…

Шею снова сводит от боли. От несуществующей, выдуманной боли, воплощения моих подсознательных страхов. Я стискиваю зубы. Меня тошнит.

Дверь открывается.

…

Колокольчик звякает.

– Закрыто.

– Я умею читать, - отвечает он.

Я оборачиваюсь. Он стоит, прислонившись спиной к запертой двери, и все засовы задвинуты, и все замки заперты, но он все равно тут, внутри, вытянул руку и поигрывает шнуром от колокольчика.

Нарушая все запреты.

Такой же, как там – в клубе, и такой же, как раньше – в мотеле, когда все огни потухли и все зеркала разбились. И когда я кричала, но никто меня не слышал.

– Ты одна?

– Нет.

Ложь.

– Да, - он щелкает пальцами. – Ты всегда одна.

Улыбка на губах, острые зубы и длинные клыки. Он гордится собой. Я готова спорить – он гордится собой.

– Рассказать тебе секрет, девочка?

Он отпускает, наконец, шнур и подходит ближе.

Я смотрю на него снизу вверх, не вставая. Страх порождает покорность? Или просто все заранее ясно, и сопротивляться бессмысленно.

Действительно, что я могу?

– Нет.

Он останавливается. Замирает или застывает – слишком резко, слишком быстро, слишком слишком, чтобы я могла хоть на минуту забыть, кто он.

Он смотрит прямо на меня, и я снова вижу его глаза – вытянутые зрачки, две продольные полоски. Вампиры умеют гипнотизировать взглядом?

Не факт.

– Я не хочу знать твоих секретов.

Он смеется.

– Хорошо, Дона.

И исчезает.

…

Дона – это не мое имя. Вернее, не совсем мое. Своего я не помню. Не помню даже, было ли оно.

Все началось с Крюка – он звал меня Донья.

Остальные подхватили. Чего иного можно ожидать от Дома Ночных Кошмаров?

…

У нас есть облезлая вывеска. Даже две, одна должна была светиться во тьме, но лапочки перегорели, а новые никто не стал покупать. За лампочками следил Люмен, и они – очень символично – умерли вместе с ним.

Вторая вывеска – Дом Ночных Кошмаров – в темноте не светится. Ее и на свету-то не особенно рассмотришь. Она просто есть, чтобы можно было ткнуть непрошенного гостя носом – вот, типа, не заметил.

А еще у нас есть это название. Я не знаю, кто его выдумал, но то, что со вкусом у него было плохо – это точно.

…

– Шнырь в городе.

Они возвращаются вдвоем. Крюк весь в крови, Шестерка поддерживает его.

Я выбегаю в коридор, растерянная – смотрю на них и смотрю на дверь, и не знаю, что делать.

– Все, - бурчит Крюк. – Больше не будет. Запри дверь, Дона.

Я слушаюсь. Я привыкла слушаться. Это было тем самым условием, которое поставили они – ты слушаешься, или мы бросаем тебя.

Что угодно, лишь бы они не оставляли меня там.

…

– Шнырь в городе, - повторяет Крюк. Смотрит прямо на меня, на пластырь на моей шее – там след укуса, две ровные, аккуратные ранки.

– Я знаю, - говорю. – Я видела его.

Крюк смеется. Больной, нездоровый смех – Крюк всегда смеется так.

Говорят, в прошлой жизни он убил свою жену и трех ее подруг. Говорят – но про прошлую жизнь вообще много чего говорят.

– Что будем делать? – спрашиваю я. Смотрю сначала на Крюка, потом на Шестерку – Шестерка отводит взгляд, отворачивается. А Крюк все еще смеется.

– Он чует тебя, Дона, - выдавливает он. Сквозь смех, и от этого оно звучит еще более странно. – Ты для него тот самый ебаный магнит на веревочке.

Он перестает смеяться.

Я кусаю губы.

– Я нужна вам, - тихо. – Я приманка, я все еще нужна вам.

Шестерка пялится на доски, которыми забиты окна.

– Да уж, - фыркает Крюк, – … ты как кусок тухлятины, который мы тащим с собой.

Он пьян. Он пьян и ранен, и это могло бы быть его оправданием, если бы мне нужно было придумать ему оправдание.

И он прав. Он просто-напросто прав, потому что я – надкушенный плод – уже не приманка. Уже не Донья, послушная девочка, на которую можно ловить глупых вампиров.

Один укус меняет все.

Две маленькие ранки на шее, две минуты страха, боли и удовольствия.

Они бросят меня. Я знаю – они бросят меня.

Я кусаю губы.

…

Я не помню прошлой жизни.

Они говорят, что я должна хоть немного помнить, но я не помню вообще ничего. Она говорят – все было иначе; я пожимаю плечами. Может, оно и было.

Но я не запомнила.

…

– Спишь?

– Нет.

Шестерка садится на край кровати. Я узнаю его по голосу – в темноте его не видно. Окна забиты досками, чтобы луна не светила внутрь. Чтобы ничего не светило внутрь.

– Извини, Дона, - говорит он. – Крюк решил; я ничего не могу.

Конечно, он не может. Я знаю, что он не может.

Я смеюсь. Тихо смеюсь – тот же смех, что и у Крюка, больной. Я тоже больна, мы все – выжившие – больные.

Смех заменяет нам слезы. Смех заменяет нам слова. Мы смеемся, когда хотим кричать. Мы всегда смеемся. Потому что это смешно.

Иногда я думаю – стоило ли ради этого выживать.

…

Он касается моей руки.

Его пальцы – влажные и липкие, дрожат. Ему страшно, и я не понимаю – почему ему страшно. Потому, что я меченая? Потому, что Шнырь охотится за мной, так же, как мы когда-то охотились за ним, когда нас было много, и когда мы гордо назывались Домом Ночных Кошмаров и обещали изменить мир, вернуть прошлую жизнь.

Один за одним мы умирали, мы сдавались, нас убивали и нас съедали, а мир не хотел меняться, и прошлая жизнь осталась в прошлом. И даже не в моем прошлом.

Я смеюсь, потому что я буду следующей. Его руки дрожат – потому, что он не знает, каким будет он. После меня? После Крюка?

Мы боимся смерти. Все-таки, мы боимся смерти.

…

– Я знаю способ, Дона, - шепчет он. – Я знаю два способа.

Его руки липкие и влажные, и прикосновения мне неприятны. Но я терплю и молчу, жду, пока он продолжит.

Он протягивает мне что-то – холодное и острое. Нож.

– Так он не достанет тебя. Не сможет ничего с тобой сделать.

Мы боимся смерти. Мы боимся умирать.

И я знаю – Шестерка это тоже знает. Знает, что я не убью себя.

– Или?

Его руки скользят мне под футболку. Меня передергивает.

– Ты нужна ему девственницей, - шепчет он. И голос у него дрожит.

(девочка; я расскажу тебе секрет, девочка.)

Это выход. Это простой и правильный выход, по крайней мере, он кажется простым и правильным.

Но я не могу.

…

Зеркало разбивается.

Осколки стекла на полу, босые ноги, теплая кровь, капающая на пол. Голова кружится. Дрожь сотрясает мое тело.

Он лежит на кровати, вытянувшись. Он смотрит на меня, как я шатаюсь, как я чуть не падаю. Он воплощает в себе все то чужое, что есть в нашем мире, все то неправильное и иррациональное.

Их не должно быть здесь.

Когда-то их не было. Но потом они появились, и все стало именно так.

Голова кружится. Я хочу еще.

Я оборачиваюсь, я останавливаюсь. Я готова вернуться назад, я готова…

…
…

Я просыпаюсь.

Вокруг кровь, на простыне кровь, на полу кровь и осколки разбитого зеркала забрызганы кровью.

Я приподнимаюсь, и у меня ничего не болит, и это кажется странным. Если есть кровь – должна быть и боль, без нее никак.

Но боли нет.

…

Я спускаюсь вниз.

Заколоченные окна, недопитая бутылка на столе, грязная посуда в мойке. Даже вывеска на месте, над дверью с внутренней стороны. Все, как и должно быть. Все, как я привыкла.

Кроме зеркал.

Все зеркала разбиты.

И он сидит, откинувшись на спинку стула, ноги на столе, глаза полузакрыты. Он – матьего – здесь.

…

Я замираю.

Крюк называл такие моменты кульминацией. Подбрасываешь монетку, и смотришь, какой стороной вверх она упадет. Черной или белой. Так вот пока она летит – это и есть та самая кульминация.

Он открывает глаза.

…

– Девочка, - произносит он. Насмешливо. Едко даже. – Знаешь, что было бы, если бы твой маленький бойфренд вчера был чуть шустрее?

Я знаю.

Он убил бы меня. Я даже не уверена, что он стал бы пить мою кровь – он мог просто убить, не пачкаясь. Они не любит грязную кровь.

И он охотился за мной только потому, что я чистая.

…

Он вертит в руках все ту же колоду.

Сколько раз она рассыпалась и распадалась прямо на моих глазах. И сколько раз он снова появлялся именно с ней, с той же почти полной колодной из пятидесяти карт. С одной надорванной дамой треф в рукаве.

Эта карта – я.

…

– Пора домой, - говорит он. – Пора возвращаться домой.

…

(с) Полсекунды

@темы: рассказы

---

*23 глотка*

Кофе? - это видеозапись снегопада в раю .
Кофе? - это слипшиеся клавиши рояля .
Кофе? - это лопнувшая бледность .
Кофе? - это заплетённый в косичку зрачок .
Кофе? - это варенье из джазовых пластинок .
Кофе? - это водопад изнутри .
Кофе? - это свет, который можно размешивать ложечкой .
Кофе? - это монолог одного из многих пятнышек луны .
Кофе? - это начинка упавшего в лужу дождя .
Кофе? - это архипелаг причудливости .
Кофе? - это застывший эпизод негритянской скульптуры .
Кофе? - это воспалённое молочное язычество .
Кофе? - это врата восприятия ночного пейзажа .
Кофе? - это оркестровая ямка с тишиной озарения .
Кофе? - это лоскуток укороченного головокружения .
Кофе? - это немой вымысел радуги .
Кофе? - это гигантская веснушка .
Кофе? - это мокнущая полночь ручья .
Кофе? - это холмик, из горькой влаги октября .
Кофе? - это захлебнувшийся голос брюнетки .
Кофе? - это заштопанный огонёк .
Кофе? - это морщинка многоточия .
Кофе? - это полуденный сон сдобного фавна

@темы: мысли вслух

---

Новый дневник,но старое Я

Понятия не имею начерта мне понадобился новый дайри,но совершенно точно могу сказать, что он будит более закрытый, более откровенный, более раздолбайский и более мой ! В остальном Я останусь всё той же Нателлой.

@темы: Я

---

Это про меня... И мне !!! (гордо)

Мне написали стих !!! Я вся расчувствованная !!! Спасибо Зелёный. Люблю !

Пишет  Cian:

10.08.2009 в 17:12

Ты - странное, но милое созданье,
Чье имя - Женщина [гордиться повод есть].
Твой облик - мысль и образ мирозданья,
Что сочетает и разврат, и честь.
Сквозь время, что не властно над тобою,
Несешь идеи [и несешься вскачь].
Ты - та, что правит и чужой судьбою,
Порой себе и пАяц, и палач.
Усмешкой горькой губы искрививши,
Бросаешь гордо фразу: "Ну и пусть".
И лишь во тьме, когда никто не видит,
Позволить можешь и печаль, и грусть. )))

URL комментария

@темы: стихи стишки, Я

---

Как бы, первая запись

Ну вот,пока так,а дальше будет видно!

@темы: чушь мура

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

C Днём рождения Джеймс !

ЧУДО КАК ХОРОШ! Думаю со мной все согласятся.

Желаю Счастья, Любви и Удачи !

запись создана: 31.01.2009 в 04:12

@темы: Джеймс Марстерс, поздравления